После того случая я один-два раза в неделю навещал Софи. По утрам мы учились. Все учение заключалось в том, что несколько старушек по очереди обучали полдюжины ребятишек читать, писать и производить несложные арифметические действия. А после уроков мне легко удавалось закончить пораньше полуденную трапезу и ускользнуть из-за стола прежде, чем кто-нибудь догадается поручить мне какую-либо работу. Софи, после того как ее нога зажила, познакомила меня со всеми интересными местами на их территории.

Однажды я повел ее на нашу сторону большого вала, чтобы показать паровую машину. Другой такой не было на сто миль вокруг, и мы страшно ею гордились. Корки, который присматривал за ней, не оказалось на месте, но двери сарая, где стояла машина, были открыты настежь, и оттуда доносились ритмичные вздохи, стоны и скрипы. Мы подобрались к самому порогу и заглянули внутрь. Зрелище открылось завораживающее: в темной глубине сарая с шелестом двигались большие бревна, а под самой крышей, едва различимая в полумраке, медленно раскачивалась взад-вперед огромная поперечина. В крайних точках своего движения она ненадолго останавливалась, как будто собираясь с силами для следующего захода. Картина увлекательная, но тем не менее довольно однообразная.

Десяти минут было достаточно, чтобы насмотреться вдоволь, а потом мы залезли на бревна около сарая и сидели там, чувствуя, как с каждым уханьем машины вся груда под нами ответно вздрагивает.

— Дядя Аксель говорит, что у Прежних Людей машины были гораздо лучше этой, — сказал я.

— А мой папа говорит, что если хоть четверть того, что рассказывают о Прежних Людях, правда, то они были просто волшебники, а не настоящие люди, — возразила Софи.

— Нет, они действительно были необыкновенными, — настаивал я.

— Слишком необыкновенные, говорит папа, чтобы быть на самом деле, — продолжала Софи.

— Разве он не верит тому, что о них рассказывают? Что они могли летать? — спросил я.

— Нет. Это глупости. Если бы они летали, то мы бы тоже могли.

— Но ведь они умели много такого, чему мы сейчас учимся заново, — запротестовал я.

— Только не летать, — покачала головой Софи. — Это же очевидно: либо ты можешь летать, либо нет. Мы летать не можем.

Я хотел рассказать ей о своем сне, о городе и тех штуках, что летали над ним, но передумал: в конце концов, сон не доказательство. Вскоре мы слезли с бревен и, забыв о машине с ее вздохами и скрипами, отправились к Софи домой.

Джон Уэндер, ее отец, вернулся с очередной охоты. Из-под навеса слышался стук молотка: он растягивал шкуры на рамах, и от этого все вокруг пропиталось специфическим запахом. Софи со всех ног бросилась к отцу и повисла у него на шее. Он выпрямился, прижимая ее к себе одной рукой, и сказал:

— Привет, птичка!

Со мной он поздоровался более сдержанно. Между нами была невысказанная договоренность, что мы с ним держимся друг с другом как мужчина с мужчиной. Так было с самого начала. Когда мы встретились в первый раз, он так поглядел на меня, что я испугался и долго боялся при нем разговаривать. Однако со временем мы подружились. Он показывал и рассказывал мне много интересного. Но все-таки я иногда ловил на себе его тяжелый взгляд. И неудивительно. Только спустя много лет я смог оценить, как сильно он встревожился, когда однажды узнал, что Софи вывихнула ногу и что из всех людей на свете ее ступню видел Дэвид Строрм, сын Джозефа Строрма. Я думаю, его очень искушала мысль о том, что мертвый мальчик секрета не разболтает… Спасла меня, по-видимому, миссис Уэндер…

Мне кажется, ему было бы гораздо спокойнее, если бы он знал об одном происшествии, которое случилось у нас дома примерно через месяц после моей встречи с Софи.

Я посадил в руку занозу. Когда я вытащил ее, ранка сильно кровоточила. Я пошел на кухню перевязать руку, но там все были слишком заняты приготовлением ужина, чтобы возиться со мной. Поэтому я сам пошарил в ящике с чистыми тряпками, оторвал лоскут и неуклюже старался обвязать им руку, пока мать не обратила на меня внимание. Она укоризненно поцокала языком и заставила сначала промыть ранку, а потом аккуратно перевязала ее, ворча, что, конечно, я должен был обязательно занозить руку именно тогда, когда она занята. Я сказал, что сожалею, и добавил:

— Я бы и сам перевязал, если бы у меня была еще одна рука.

Наверное, мой голос прозвучал слишком громко, потому что вокруг мгновенно наступила гулкая тишина. Мать застыла на месте. Я оглядел внезапно умолкшую комнату: Мэри с пирогом в руках, двух работников с фермы, ожидавших еды, отца, приготовившегося занять свое место во главе стола, и других — все они остолбенели, глядя на меня. Я увидел, как на лице у отца удивление сменилось гневом.

Еще не понимая, что произошло, я с тревогой увидел, как рот его сжался, подбородок выдвинулся вперед, брови нахмурились. Все еще с недоумением в глазах он переспросил:

— Что ты такое сказал, мальчик?

Мне был знаком этот тон, и я судорожно попытался сообразить, что ужасного я натворил в этот раз. Запинаясь и заикаясь, я ответил:

— Я… ска-азал, что никак не могу справиться с повязкой.

Недоумение во взгляде отца пропало, теперь он смотрел на меня с угрозой:

— Ты пожелал иметь третью руку?

— Нет, папа. Я только сказал, что если бы у меня была еще одна рука… то…

— …то ты бы мог завязать сам. Если это не желание, то что же это?

— Я только сказал: если бы… — возражал я, слишком перепуганный и смущенный, чтобы толково объяснить, что я всего-навсего употребил одно из многих выражений для обозначения трудности выполнения дела. Я видел, что окружающие перестали глазеть на меня и теперь выжидательно смотрят на отца. Выражение его лица было страшным.

— Ты, мой сын, призывал дьявола дать тебе еще одну руку! — Голос его обличал.

— Да нет же! Я только…

— Замолчи, мальчик! Все в этой комнате слышали твои слова. Ложь тебя не спасет!

— Но я…

— Выражал ты или не выражал неудовольствие формой тела, данной тебе Богом по своему образу и подобию?

— Я только сказал: если бы…

— Ты богохульствовал, мальчик. Тебе не нравится Норма! Все слышали тебя. Что можешь ты ответить на это? Ты знаешь, что такое Норма?

Я перестал оправдываться. Я хорошо знал, что отец в теперешнем своем настроении даже не попытается понять меня. Как попугай, я пробормотал:

— Норма — это образ Божий.

— Значит, ты знаешь это и все-таки сознательно пожелал быть Мутантом? Это чудовищно, это возмутительно! Ты, мой сын, совершил богохульство, да еще в присутствии родителей! — и самым суровым голосом, каким он читал проповеди, потребовал: — Скажи, что такое Мутант?

— Проклят он перед Богом и людьми, — промямлил я.