Когда мы напились чаю, хозяин сказал:

— Ну, а теперь надо отдохнуть. На вечернюю зорьку желаете со мной пойти? У меня ещё одна утка в запасе есть.

— А как же… к судье?

Усач встал, по-военному щёлкнул каблуками и, улыбаясь всё той же замечательно светлой и тёплой улыбкой, отрапортовал:

— Районный судья Федорчук Никита Иванович к вашим услугам!

Весь август я провёл в обществе Никиты Ивановича на озёрах. Ни до. ни после я не встречал такого странного охотника. Судья Федорчук не рассказал мне ни одной охотничьей небылицы. Зато, когда мы окончательно подружились, он рассказал мне много интереснейших историй из судебной практики. Одна из них мне особенно хорошо запомнилась.

* * *

Как-то, сидя ночью у камелька на берегу озера, я расхохотался, вспомнив нашу первую встречу с Никитой Ивановичем:

— Ох, представляю, каким я тогда дураком выглядел!

— Что же, бывает, — улыбнулся Никита Иванович. — бывает. Вот я знаю, как один очень порядочный и серьезный человек — кстати, мой однофамилец — сам себя поставил в неповторимо дурацкое положение…

Было это в 1945 году. Работал я тогда судьёй в одном городе. Приходит этот Федорчук в суд и приносит заявление о разводе со своей женой. Пу, я, конечно, деликатно осведомился о причинах.

— На фронте были? — спросил он меня.

— Был, всю войну.

— Ну, тогда солдат солдата поймёт. Буду прям и краток: мне изменяла и изменяет жена. Спуталась тут в войну с каким-то хахалем, и вот… Да что много толковать, прошу, как солдат солдата: быстрей кончите эту волынку, надоело! На любовь и чувства, которые я бережно пронёс от первого до последнего дня войны, она ответила…

— А может, — спрашиваю его, — может, ошибка какая, недоразумение, сплетня? Доказательства верные?

— Самые верные, неопровержимые. Да что доказательства! Сама созналась!

Вызвал я жену Федорчука. Приходит. Не успел я сказать «здравствуйте», как она заявляет:

— Знаю, товарищ судья, зачем вызывали. Давайте без канители назначайте суд. Я видеть мужа не могу. Да мы всё равно уж фактически развелись.

— Давно?

— Больше месяца.

Ну, я и так и этак пытаюсь выяснить некоторые деликатные подробности. Ни в какую! Гордое молчание и одна фраза:

— Раз он мне не верит, разводите.

Вызывал я и вместе их. Пробовал помирить — ничего не получается. Ну, что ж, назначил суд. Повестки послал. А у самого душа не лежит развод им давать: и он и она произвели на меня очень хорошее впечатление.

И вот начался суд. Спрашиваю их:

— Может, договоримся всё-таки помириться?

Она молчит. А он заявляет:

— Если бы она по-честному призналась и раскаялась, так я бы сшё и подумал. Но ведь она не отрицает и но раскаивается. Гордости в ней много. А гордиться-то и нечем: пятнадцать лет какой жизни зачеркнула! Эх, да что тут говорить!

А одна из заседателей спрашивает:

— Вы, гражданин Федорчук, все-таки чем докажете измену своей жены? Слова словами, а в суде слова-то надо доказательством подкрепить.

— А вот чем.

Федорчук вытаскивает из кармана какие-то записки и кладёт их перед нами на стол. Читаем:

«Милая Надя! Сегодня в 8 вечера приходи в кино. Целую. Обязательно жду».

«Любимая моя, хорошая! Куда запропастилась? Три дня не видел, весь извёлся…»

Ну, и остальные в том же духе.

Прочитал я записки вслух и спрашиваю:

— Гражданка Федорчук, суд желает знать, кто писал эти записки.

Вспыхнула она вся, а глаза, большие, чёрные, красивые глаза, мечут молнии.

— Подлец один писал! Верила ему больше, чем себе, да ошиблась. Ну и поделом мне!

И снова гордое молчание.

— А вы, гражданин Федорчук, знаете автора этих записок?

— Знаю. Автор и сейчас за ней волочится. Домой её вечером на машине провожает, сам видел.

— А кто он?

— А это уж ей больше знать. А впрочем, кто он, не имеет никакого значения. Прошу развод.

Объявил я перерыв. Спрашиваю у женщин-заседателей, каково их мнение. Пожимают плечами: раз с полипными попалась да ещё так себя ведёт перед законным мужем, стало быть, ничего не поделаешь, надо разводить. А судья, то есть я, говорю:

— А у меня вот душа не лежит к этому разводу. Чувствую, что тут что-то не то, а понять не могу. Давайте отложим суд, я ещё кос с кем поговорю.

Так и сделали.

Пошёл я на следующий день к секретарю той парторганизации, в которой состоит жена Федорчука. Умница оказался.

— Да не может этого быть! — удивился он, когда выслушал меня. — Не поверю я, чтоб Федорчук так поступила! Она же очень порядочная женщина. Коммунистка.

Я говорю:

— Давайте, Фёдор Иванович, — так звали секретаря — побываем дома у этих Федорчуков, авось, что-нибудь удастся прояснить.

Поехали. Входим в квартиру.

Она нас встретила спокойно. Поздоровались. А он вышел из своей комнаты, посмотрел на Фёдора Ивановича и аж побелел весь.

— А, — говорит, — вот и автор записок явился! Вы что же, гражданин судья, в сводники к нему, что ли, нанялись? Ведь это он и провожает мою жену на машине домой.

Ну, я. признаться, опешил от этакого оборота. Смотрю на Фёдора Ивановича, а он на меня, на Федорчуков.

— В чём дело, Надежда Семёновна? — спрашивает секретарь.

— А в том, Федор Иванович, — отвечает она, — что мой бывший муж — идиот. Вы меня после собрания подвозили домой на машине?

— Подвозил.

— Ну, так, значит, по его глубокомысленному выводу, вы мой любовник…

Когда разъяснился инцидент с провожанием, судья, то есть я, говорю Федорчуку:

— Вот видите, одно недоразумение выяснилось. Может, и остальное разъяснится. Надежда Семеновна, ну скажите, откуда эти проклятые записки, кто их писал?

— Хорошо, я скажу, кто писал эти записки. Но только развод уж теперь я потребую. Он писал эти записки.

— Кто он? Фёдор Иванович?

— Нет. Товарищ Федорчук писал. Пятнадцать лет тому назад писал. Да вот только у него память отшибло, а вместе с памятью потерял, видимо, и зрение, и совесть, и веру, ну, а значит, и мою любовь и уважение. Ясно? Всё!

Федорчук долго молчал. Потом он подошел к жене, опустился перед ней на колони и сказал только одно слово:

— Прости…

Через полчаса мы все четверо пили чай и мирно беседовали.

— Да, так как же это вы, товарищ Федорчук, свой собственный почерк не узнали? А?

— Ну, прямо, друзья-товарищи, затмение нашло. Да. по правде сказать, и почерк у меня изменился за пятнадцать лет. Ровность обуяла такая, что всё затмила. Очень я виноват перед всеми вами, а особенно перед Надюшей.

Секретарь сказал:

— Ну и ты, Надежда Семёновна, неправильно и очень