– Вы меня теперь расстреляете, да?

– Это за что вдруг? – удивился я.

– Я много слышала, что вы расстреливаете семьи офицеров, – сказала она без малейшего страха в голосе. – Тех, кому очень уж повезет, отправляете в Си– бирь…

– Нужны вы нам в Сибири, нам там и без вас хорошо… – проворчал я. – Сама-то видела хоть раз?

– Нет, но много говорят…

Я мог бы сказать ей, что это немцы летом сорок первого расстреливали семьи наших офицеров и в Прибалтике, и в Бресте, и в других местах. Сдержался. Последнее дело, каким мне хотелось бы заниматься, – вести пропаганду среди немецких беженцев с разъяснением нашей политики. Я просто спросил:

– Интересно, ты честному слову вражеского офицера поверишь?

– Если честно, не знаю, – призналась она. – Дело совершенно не в том, что вы красный русский, просто вы вражеский офицер. Отец, правда, говорил, что настоящий офицер не лжет, иногда дает честное слово противнику…

– Правильно говорил, – сказал я. – Да и какой ты мне противник… Вот тебе честное слово: не собираемся мы мстить, вырезать кого-то подряд и все такое прочее. Знаешь, что сказал товарищ Сталин? «Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается». Из этого и будем исходить.

Она долго смотрела мне в лицо – и в конце концов ледок в серых глазищах явственно подрастаял. Сказала наконец:

– Мне кажется, я вам верю…

– Поскучнела что-то ваша пропаганда. Вот в Семилетнюю войну обстояло гораздо красочнее. Волной шли сказки, что русские казаки детей живьем едят, да и взрослыми при случае не пренебрегают, если они упитанные. И это были не обывательские сплетни, а официальная государственная пропаганда: красочные листовки печатали со звероподобными клыкастыми казаками. Я видел в музее. А казаки, представь себе, никого не съели и даже не надкусили. Вот водку пили очень даже старательно, скрывать не буду… – И я спросил с неподдельным любопытством: – Знаешь, что мне по-настоящему интересно? Ты была уверена, что мы расстреливаем семьи офицеров, и сама сказала, что отец у тебя офицер. Я тебя за язык не тянул, не допрашивал. Это как понимать?

– Не могу толком объяснить, – сказала она тоскливо. – Может, мне показалось: если вы узнаете, что я дочь офицера, все кончится, весь этот ужас. Отец рассказывал, что скорость пули быстрее скорости звука, и своего выстрела человек не слышит…

– Что, так не хочется жить? – спросил я серьезно.

– Сама не знаю, – ответила она так же серьезно и поежилась. – Германия превратилась в какой-то ужас. Немцы вешают немцев без всякого суда… Я столько повешенных видела… Если бы их вешали ваши, зачем им вешать на грудь таблички на немецком вроде: «Я изменил Великому рейху»?

– Молодец, – сказал я. – Умеешь рассуждать логично.

– У меня по логике всегда были хорошие отметки… Знаете, в Драйземюлле меня хотели изнасиловать четверо солдат… немецких. В мятых, запачканных мундирах, пьяные… У них у всех были награды, и не одна! Они знали, что я немка, и все равно пытались утащить в подворотню…

– Я так полагаю, обошлось?

Она вновь зябко поежилась:

– Обошлось… Очередным ужасом. Мимо как раз ехали фельджандармы на двух мотоциклах. Видимо, все поняли и остановились. Они тех четверых ни о чем не спрашивали. Велели мне отойти в сторону, пулеметчик в коляске проворчал: «На всех веревок не хватит…» – и уложил всех четверых одной очередью. Перед тем как уехать, один мне крикнул: «Сиди дома, дуреха! Нашла время по улицам болтаться!» А какой у меня мог быть дом в Драйземюлле? И в Кольберге-то от нашего дома остались одни руины, я еще и поэтому ушла. Да и самого Кольберга не осталось. Город…

– Я знаю, – прервал я. – Понимаешь, вышло так, что наша дивизия без боев проходила и через ваш Кольберг, так что я видел, что от него осталось – один дом из сотни…

– Да, именно так, – сказала она. – Можете не отводить глаза, господин майор. Это были не ваши самолеты. Мне потом рассказали, что иногда самолеты носились совсем низко, и многие видели на крыльях белые звезды, американские. За последнее время многие научились безошибочно определять опознавательные знаки вражеских самолетов…

Я и не думал отводить глаза – сам знал, что Кольберг бомбили американцы.

– «Рассказали»… – повторил я одно из ее слов. – Значит, во время бомбежки тебя в городе не было?

Она улыбнулась бледно-бледно:

– Если бы я там тогда была, скорее всего, меня сейчас здесь не было бы, вообще не было… Я была еще в институте. Только ваши войска были уже близко, ректор собрал студентов и сообщил, что институт закрывается и все могут отправляться по домам. Многим, правда, ехать было уже некуда – их города остались за обеими линиями фронта. Но Кольберг был свободен. В самом деле, институт просто закрыли, даже не стали эвакуировать. А ведь там была богатейшая библиотека, в том числе и русский отдел… Мне только через двое суток удалось попасть на поезд. Он остановился примерно в километре от вокзала – дальше рельсы были искорежены, и не было ни вокзала, ни Кольберга. Мама, я точно узнала, во время налета оставалась дома, так что… Признаться по совести, мы с ней много лет были… не в самых лучших отношениях, но мать есть мать… Вам, господин майор, случайно не приходилось переживать чего-то подобного?

– Бог миловал, – сказал я. – Я из Сибири, все родственники там, а до Сибири война не дошла. Если прикинуть, тысячи на четыре километров.

– Счастливые люди у вас в Сибири… – И у нее вырвалось с неостывшим удивлением: – Нет, ну зачем они так?

– Кто?

– Американцы. Зачем нужно было превращать Кольберг в щебенку? У нас не было ни военных заводов, ни военных объектов, вообще не было заводов, только мелкие мастерские, опять-таки к армии не имевшие никакого отношения. Ведь ни о какой мести и речи быть не может. Я согласна: у вас, у русских, есть основания для мести, и у англичан с французами, но американцы… На них ни одна наша бомба не упала. Ну, правда, наши подлодки топили и их корабли, но не такое уж несметное множество, чтобы прийти в дикую ярость и сносить до основания совершенно мирные городки… Зачем?

– Война… – ответил я.

Вот об этом – о мнимой «дикой ярости» – я мог бы ей кое-что порассказать, но тема была из тех, какую далеко не со всяким своим обсуждают, а уж тем более говорить о таком с немкой…

Давненько уж среди офицеров – причем большей частью не простых строевиков – ходили с оглядочкой разговоры, что наши доблестные союзнички, если называть вещи своими именами, ведут себя довольно непорядочно (а кое-кто употреблял и более крепкие выражения). Тенденции подметили давно: очень уж они увлекались бомбежкой тех городов, что должны были отойти в нашу зону оккупации. В том числе и совершенно мирных, вроде ее Кольберга. Ну а уж тем, где были какие-то серьезные заводы, причем необязательно военные, тоже доставалось качественно. И не только заводы… Вы ведь знаете, как это было с Дрезденом? Настоящий город-музей, масса старинных зданий, если там и были военные объекты, то сущий мизер. Американцы с англичанами разнесли его именно что в щебенку, угробили тысяч тридцать мирного населения, а кое-кто считает, что и побольше. Дрезден как раз должен был отойти в нашу зону. Не верили мы уже тогда (из допущенных к кое-каким секретам) в такие случайности…