тост за своих гостей и новоселов. В тяжелом лице Зафира ничего не переменилось, татарские глаза профессора Водовзводнова заулыбались еще веселее. Три бокала цыкнули над пиршественной разрухой стола.

– Ты про каких новоселов, Эдик? – легкомысленным тоном спросил Петр Александрович.

– Брат, спасибо тебе большое, – Зафир прижал пустой бокал к сердцу. – Два раза сегодня с Игорэм туда-сюда переезжали. Эдик нэ позволит соврать, да?

Петр Александрович выпил и уставился на Федоусова. Тот развел руками:

– Игорь Анисимович сказал, я сделал. Мое дело телячье.

Чувствуя, что кровь приливает к лицу, Петр Александрович перевел взгляд на Водовзводнова. Тот ободряюще улыбался. Матросов мгновенно понял, что произошло: ректор вернулся в гостиницу, обнаружив, что его переселили в лучший номер, дознался до истины и попросил Федоусова восстановить статус-кво, заодно познакомился и подружился с этим сомнительным миллионером. Петр Александрович из кожи вон лез, чтобы получше устроить гостя, а тот перечеркнул все его усилия, да еще и дураком выставил.

Как ни старался полковник спрятать свои чувства, его недовольство было очевидно. И если бы за занавесью не продолжали наяривать «Соловьи Кавказа», в кабинете повисла бы угрожающая тишина. Вдруг Водовзводнов поднялся с дивана, шагнул к выходу и распахнул портьеру. Звуки и запахи главного зала ресторана хлынули в кабинет. Электрогитара доквакивала проигрыш песни «Вероока». Когда инструменты и жидкие хлопки смолкли, Водовзводнов мягкой походкой приблизился к солисту. Длинноволосый музыкант смотрел на незнакомца сверху вниз. «Что он говорит?» – Петр Александрович с недоумением вглядывался в праздничный полумрак. Постепенно выражение солиста изменилось, он одобрительно закивал, затем подозвал гитариста и клавишника.

Тем временем ректор вернулся к столу и знаком пригласил Петра Александровича следовать за ним. Они вышли из ресторана – казалось, воздух гостиничного вестибюля более пресен и здрав, – затем из гостиницы. Петр Александрович жадно, в полную грудь, вдохнул чистый вечер.

– Петя, ты не представляешь, как я тебе благодарен. Прости, не успел сказать заранее – да кто же знал! Обстановочка в Ставрополе головоломная. Филиалу нужно новое здание, а секретарь горисполкома, как бы сказать помягче… Скажем, дружит с Зафиром и его компанией. Зафир строит для него дом в горах, устраивает охоту и все, что тому охота. Игра слов, ха-ха. Благодаря тебе этот мошенник теперь за нас горой. Мне только и нужно было, что остаться в своем номере, кстати, вполне комфортном. Великолепно! Спасибо тебе – еще до начала работы мы с тобой замечательно спелись.

Петр Александрович ощутил, как все обиды, все огорчения этого дня не исчезают, но превращаются в волну приязни к новому товарищу и покровителю, в восхищение им, а заодно и собой. Они вернулись в звенящий, галдящий, жующий ресторан. Но вместо того чтобы зашториться в кабинете, Водовзводнов уверенно направился к музыкантам.

– Для нашего друга Зафира Абдусаламовича и для хозяина этой превосходной гостиницы – скромный музыкальный подарок. Петр Александрыч, присоединяйся.

Тут «Соловьи Кавказа» грянули вступление, и ректор ОЗФЮИ, простирая руку вперед, в счастливое будущее, запел:

– Я встретил девушку,полумесяцем бровь.

Петр Александрович, у которого уже шумело в голове, подхватил, не слишком попадая в ноты:

– На счёчке родинка,в глазах любовь.

Через минуту весь ресторан, включая Зафира, Эдуарда Васильевича, мрачных каратистов и художественного руководителя ставропольской филармонии, пели:

– Ах, эта дэвушка меня с ума свела…

Дрожали люстры чешского хрусталя, позвякивали тарелки, скакали в братском танце дамы и особенно кавалеры. В тот день, в этом месте и в таком ритме началась новая жизнь Петра Александровича Матросова, полковника КГБ и проректора Общесоюзного заочного финансово-юридического института.

Глава 2

Одна тысяча девятьсот девяностый

Третья пара – окно. Диспетчер Вероника Ивановна, подслеповатая клуша лет семидесяти, мирно путавшая дни недели, аудитории, имена, казалась Тагерту здешним воплощением судьбы. В недавнюю эпоху, когда кафедры ОЗФЮИ ютились по бауманским подвалам, а для вечерних занятий арендовали школы на разных окраинах Москвы, Вероника ухитрялась отправить преподавателя на первую пару в Медведково, а на вторую – в Перово, куда из Медведково ехать часа полтора, ровно столько, сколько длится пара. Большинство преподавателей роптало без особого возмущения – как-никак работать приходилось вдвое меньше. Почему-то отправить Веронику Ивановну на пенсию никому не приходило в голову, очевидно, по той же причине, по которой никому не взбредет на ум уволить судьбу. Окно в одну-две пары вообще не считалось поводом для обсуждения. Марфа Александровна Антонец, заведующая кафедрой иностранных языков, повторяла: «Рабочий день преподавателя – восемь часов. Пойдите в читальный зал, займитесь методической работой». Разумеется, никто в читальный зал не ходил, тем более читать там было нечего. Некоторые отправлялись в буфет, другие по магазинам, большинство уплотняло воздух преподавательской институтскими сплетнями и табачным дымом.

Сергей Генрихович с медвежьей прыткостью сбегал по лестнице, насмешливо здороваясь со встречными, и вскоре оказался во дворике. Снег уже сошел с цветочных клумб и растаял вокруг скамеек. В глубине двора под столетними липами молчал заколоченный досками фонтан. Курящие студенты жмурились от дыма и яркого солнца. Продолжая улыбаться и здороваться, Сергей Генрихович свернул за угол здания и направился к гаражу, где, помимо ректорской «Волги», ютились «москвич»-пикап, ежедневно привозивший в буфет запас продуктов, а также грузовик ГАЗ-51 для разных хозяйственных нужд вуза. Нужно было договориться с водителем Николаем Андреичем о перевозке дивана, который Тагерт собирался купить в мебельном на Первомайской.

Николай Андреич Клименюк работал шофером с допотопных времен, когда руль приделывали к динозаврам. Длинный, сутулый, седой, с красными обветренными щеками, Николай Андреич казался Тагерту эталоном народного здравомыслия. Он никогда не смеялся и не выглядел слишком серьезным. В гараже пахло мазутом и новой резиной. Клименюк ветошью протирал стекло кабины «москвича».

– Как дела, Николай Андреич?

– У меня – как в стране, – отвечал шофер, не прекращая работы.

– Это, стало быть, как?

– Хорошо на букву «хэ». Другие буквы называть не буду, чтоб ты не огорчался.

Фразу про страну Николай Андреич произносил при каждой встрече. В этой фразе была сдержанная жалоба на личные трудности и краткий анализ политической обстановки. Что дела в стране нехороши, даже не обсуждалось. Сговорились перевозить мебель между майскими праздниками, оставалось найти и купить диван.

Весенний ветер метался по переулкам, спотыкаясь о тополя и липы Немецкой слободы. Несколько студентов, прогуливавших пары, стояли у распахнутого «форда» и слушали громкую музыку. Сделав показательно-укоризненное лицо, доцент прошествовал мимо. Студенты поздоровались, перекрикивая песню. Пара лиц была знакома Тагерту, но подходить с расспросами и замечаниями он не стал. В конце концов, у студентов тоже могло быть окно стараниями Вероники, а если и нет, прогуливали они не латынь. Не хотелось расплескать то ощущение всепобеждающей удачи, в котором он находился с самого утра. В чем заключалась эта удача, Тагерт сам не понимал. Может, в том, как ловко ему удалось победить на паре равнодушие слушателей, может, в согласии Николая Андреича, но вероятнее всего – в