— Пажи… — пробормотал я, миновав палисадник. — Придумают же вздор…

Нужный дом нашелся сам, как это обычно и бывает. Запах нашел меня, как находит хорошо натренированную гончую, четкий и безошибочный, как любой запах мертвечины. Концентрированный, сильный — в такие моменты у меня обычно немного кружилась голова, но проходило это быстро, оставался только сладковатый привкус на языке и возбуждение, охватывавшее тело в подобных случаях. Я перестал чувствовать прикосновения солнечных лучей, перестал ощущать твердость булыжников под ногами. Все мое тело в этот момент оказалось полуоглушенным, нечувствительным, обмершим. И смерть опять любезно указала мне след — след из числа тех, с которых нельзя сбиться даже в темноте. Однако вел он совсем не туда, куда я думал направиться, — по крайней мере, не к двухэтажному чистому домику под черепичной крышей и с цифрой сорок семь на чугунной ограде. Вильнув, он устремился куда-то через задний двор, в сплетение узких переулков и маленьких покосившихся домов. Здесь было уже не так чисто, как на улице, здесь царил кислый запах кухонь, нужников и столярных мастерских, слабо прикрытый терпким ароматом распускающейся сирени.

Убийство на Стромштрассе — дело чрезвычайное, но редкое. Люди здесь живут не богатые, в меру. Это не задворки Альтштадта, откуда поутру тела можно выметать метлой, как осыпавшиеся груши. Смерть не делает различий между сословиями, с равным интересом она смотрит и в трущобы, и в богато отделанные особняки, но все же в этом районе по делам службы появляться мне приходилось нечасто. Дела обычно скучные, домашние. То жена ткнет подгулявшего мужа ножом, то, напротив, муж, застав благоверную в пикантных сношениях с посторонним господином, посчитает долгом достать пистолет и украсить прихожую мозгами последнего — всякое бывает. Бывают детоубийства, бывают и вовсе обычные смерти — в таких случаях я ухожу, оставив дело на жандармов. Смерть никогда нельзя было упрекнуть в однообразии.

Но след вел не в дом, и это показалось мне необычным. Значит, не тихое «домашнее убийство», как принято говорить среди нашего брата, не моя специальность. Но вызов есть — и это значит, что придется заглянуть — если, конечно, раньше меня не поспел кто-нибудь более шустрый из Ордена. Это было бы неплохо.

Тело обнаружилось в узком тупике между домов, я бы не сразу разглядел его, если б рядом не топтались несколько жандармов. Двое стояли поодаль, куря папиросы и косясь в сторону мертвеца безо всякого выражения, еще один заполнял бумаги, видимо, составлял протокол. Работа у жандармов подчас не интереснее моей.

— Курт!

В просветах сирени мелькнул синий мундир. Шеврона я не разглядел, но тон сукна спутать было невозможно — более темный, чем у прочих магильеров, не такой насыщенный, как у люфтмейстеров с их небесной лазурью, просто приглушенно-синий, скорее даже серо-синий цвет. В точности такой же, как у меня. Я вздохнул с облегчением — кажется, кто-то все же успел раньше. Ну и отлично. В такой день нечего дышать некротичными миазмами и глядеть на стылое тело, можно сдать дело и отправляться восвояси, прежде отыскав люфтмейстера и отправив донесение господину фон Хакклю.

— Эй, Курт! — кричавший, наконец, продрался сквозь сирень, хоть и не без потерь — кивер его сполз набок, ворот мундира расстегнулся, на щеке алело несколько царапин, отчего я не сразу признал его, а признав, удивился: — Вот те на! Где встретились, подумать только, а?

— Макс? Однако… Даже меня опередил?

Макс Майер, Его Императорского Величества обер-тоттмейстер второй категории, рассмеялся самым естественным образом, отчего его полное лицо пошло розовыми складками:

— Отчего бы и нет? Ты на живот-то не смотри, как до дела дойдет, еще и вас, молодежь, обгоню. Ну, здравствуй, здравствуй! — он пожал мне руку, искренне, крепко. — Вовремя ты, сейчас жандармы шушукаться начнут — гиены, мол, на пир сбегаются…

Внезапно он замер, напрягся, тело его, со стороны кажущееся неповоротливым, как у отяжелевшего с годами быка, застыло, точно в оцепенении, а на лице появилось странное выражение. «Точнее, даже не выражение, — поправил я сам себя, — а всякое отсутствие выражения». Должно быть, парой минут раньше и я выглядел не лучше. Правду говорят, ни к чему смотреть за тоттмейстером на службе.

— Это всего лишь Арнольд, — сказал я. — Он при мне. А ты, смотрю, не утратил нюха.

Оцепенение сошло, и Макс Майер рассмеялся:

— Ах, верно, я и забыл, что ты таскаешься в компании с этим висельником! Неудивительно, что в полицай-президиуме на тебя так косятся. И охота тебе с мертвецом гулять…

— Охота или нет, а он полезнее многих живых, — заметил я. — К тому же я успел к нему привыкнуть.

— Ты — да, но окружающие?.. Была б моя воля, Курт, приказал бы упокоить этого бедолагу в городском рву. — Макс постучал толстым пальцем по моему эполету. — Это из-за таких, как ты, горожане смотрят на тоттмейстеров, как на чудовищ.

— Ерунда, — сказал я, может, излишне грубовато — реплика Макса все же задела меня, хотя тема и успела стать привычной. — Арнольд зарегистрирован и стоит на учете, а устав Ордена разрешает каждому тоттмейстеру иметь в услужении покойника, если этот покойник был умерщвлен с соблюдением закона. Я в своем праве, Макс.

— И по-прежнему упрям, как старый мерин, — кивнул он. — И как ты его терпишь, Арнольд?

Арнольд, стоявший до этого времени молча, внезапно приподнял голову, так что стал виден его рот — запекшиеся узкие губы и посеревшие неровные зубы за ними. Когда они разомкнулись, один из жандармом, тот, что стоял ближе, едва не отпрыгнул.

— Уж лучше он, чем такой хитрый обжора, как ты.

Голос у Арнольда был низкий, гудящий, ровный — как гул горного ветра в расщелине. И я знал, что дело тут не в искажающем звук капюшоне.

Макс опять рассмеялся — судя по морщинам на его лице, смеялся он часто — и в восторге хлопнул себя руками по ляжкам:

— Ай, молодец, Шутник! Ах-ха-ха… Не лезешь, я погляжу, еще за словом в карман. Спасибо, повеселил.

Жандармы, курившие неподалеку от тела, глядели на нас с явным неодобрением. В глаза, однако, старательно не смотрели. «Была бы их воля, — подумалось мне, — и нас бы упокоили — в городском рву».

— Отстань от него, — сказал я вслух, глядя, как Макс пытается подавить рвущийся из него смех. — Что за тело-то?

— А, тело… — выдохнул он, остывая. — Да забудь. Я уже закончил здесь. Если хочешь, можешь сам попытаться.

— Ты его поднял?

Макс хмыкнул.

— Ну попробуй, подними его, — он махнул рукой по направлению к мертвецу. — Сможешь — я тебе дюжину шампанского выставлю.

— Такой старый? Странно, по запаху, вроде, вполне свежий… Да и нашли бы тут тело, за несколько дней-то… Почти центр города, как ни крути.

— Вполне свежий, тут не в этом дело. Голова разбита. Как арбуз. Хочешь взглянуть?

Изучать мертвеца под деланно-безразличными взглядами жандармов, таящими желтую искру ненависти и отвращения, не хотелось.