Он уткнулся взглядом в стол и кивнул. Я видел, что он упал духом, но сказал я ему правду, и ему нужно было ее услышать; уж это я был обязан для него сделать.

– Вы, разумеется, правы, – наконец произнес он. – Мне не очень удается придумывать сюжеты, в этом-то и незадача. У меня такое чувство, что все истории на свете уже рассказали.

– Но это неправда, – стоял на своем я. – У человека с воображением их нескончаемый запас.

– Иногда я думаю, что лучше бы мне стать музыкантом. Тем, кто сочиняет слова, а кто-то другой ему придумывает мелодию. Может, мне просто медведь на ухо наступил.

– Вы еще слишком молоды, чтобы списывать свои слабости как неудачи, – сказал я. – Чем больше станете читать, тем больше будете сочинять, тем больше замыслов начнет появляться. Они посыплются вам на голову, как конфетти, и единственной трудностью для вас станет решать, какие из них ловить, а какие пускай падают на пол.

– А вы, – сказал он, вновь поднимая взгляд. – Как вы это делаете? Ваши рассказы всегда так свежи.

– Не уверен, – признался я. – Правда в том, что я их просто сочиняю по ходу.

– Правда? – со смехом переспросил он. – Может быть так просто?

– Может, – сказал я. – Смотрите, вот мы в Копенгагене. Истории тут повсюду. Подумайте про этот замок. Подумайте про публику, что его посещает. Подумайте про нас, двух относительно чужих друг другу людей, – мы сидим здесь и беседуем друг с другом. Пишете вы исключительно, и со временем качество вашего письма будет только улучшаться. Поэтому сосредоточиться вам нужно лишь на историях. Когда находите ее, слышите ее – делайте такую историю своей, и тогда мир к вам потянется. Это лучший совет, какой я могу вам дать. Даже в этом вашем отеле в Берлине. Все эти люди, что ходят туда-сюда. Кто они? Где они были? Куда идут? Какие прячут секреты?

– Большинство – просто богатые люди на отдыхе, – сказал он.

– Нет, – не согласился я. – У всех есть тайны. Есть нечто в прошлом у всех нас, чего мы б не хотели открывать. Когда в следующий раз там окажетесь, оглядите вестибюль и спросите себя: “Что каждый из этих людей предпочел бы утаить от меня?” И вот там-то вы найдете свою историю. Гостиница может быть чарующим местом. Сотни людей собираются в одном здании, и вместе с тем каждый отчаянно старается держаться наособицу.

– Для начинающего писателя есть работенки и похуже, это правда, – сказал он. – Но я так устаю и не пишу столько, сколько мне бы следовало. Я отчаянно хочу отойти от рассказов и начать роман. Мне просто нужно найти сюжет.

– Любовь, – сказал я. – Сюжет всегда любовь.

– Не для вас, – ответил он.

– Но что есть одиночество, – заметил я, – как не отсутствие любви? Мне вот интересно… – добавил я после краткой паузы, не уверенный, не рановато ли поднимать этот вопрос, над которым я думал еще с первого нашего вечера в Копенгагене. Бывали такие мгновения, когда я считал этот замысел великолепным, а иной раз полагал, что, спросив, только унижусь. – Я упоминал, что в следующие месяцы мне предстоит довольно много поездок, – сказал я.

– Да.

– И штука в том, Морис, что все эти путешествия изрядно меня выматывают, и мне претит сама мысль о том, что каждый вечер предстоит ужинать с посторонними людьми. К тому же временами бывает трудно разбираться с гостиницами и поездами. И еще возникает неувязка со стиркой, с тем, чтобы следить за возмещаемыми расходами и так далее. Мне пришло в голову, что на этот грядущий период времени мне бы очень не помешал спутник. Помощник, если угодно. Тот, кто сможет выполнять ту работу, с которой эти последние несколько дней помогали мне вы.

– Понимаю, – ответил он, и я увидел, что такой поворот нашей беседы его воодушевляет.

– Не хотели б вы это обдумать? – спросил я.

– Лучшего и не пожелаешь!

– Конечно, – сказал я, – между всеми поездками вы б могли возвращаться в Берлин, но если мы говорим о полугодовом периоде найма, я назначил бы вам стипендию – она обеспечит вам некоторую финансовую надежность на все это время. Вы б могли тогда уйти из “Савоя” или, если предпочтете, остаться там и найти себе жилье получше. Решать это вам.

Я назвал сумму; она была более чем щедрой и больше того, что я разумно мог себе позволить ему платить, но мне отчаянно хотелось, чтобы он согласился. И когда мы пожали друг другу руки, закрепив тем самым сделку, я ощутил себя таким счастливым, каким не чувствовал уже много лет. Словно еще раз выиграл Премию.

– Спасибо, – сказал он в полнейшем восторге. – Вы очень добры.

– Мне это в радость, – ответил ему я, что было замечанием таким же правдивым, как все, что я произнес с тех пор, как выбрался из самолета.

В Риме, конечно, мы беседовали о Боге, когда Морис заметил, что его воспитывали в англиканской церкви и он по-прежнему питает сентиментальную привязанность к своей вере.

– А вы? – спросил он. – Вы вообще набожны?

– Ну, вам следует помнить, что в тридцатых и сороковых годах я жил в Европе, – сказал ему я. – Поэтому выбирать, в общем, не приходилось – только стать атеистом.

– А до того?

– Это было слишком давно, я уже и не помню. Но если у вас есть духовная жилка, в Риме вам, надо полагать, самое место. – Я набрал в грудь побольше воздуху и взвесил все “за” и “против” появления в нашем диалоге нового персонажа – человека, чью важность в моей жизни нельзя было бы переоценить. – Некогда был у меня друг, – сказал ему я. – Оскар Гётт. Его великой честолюбивой мечтой в жизни было приехать сюда. Он прочел книгу о катакомбах и хотел их посетить.

– И ему удалось?

– Нет, – ответил я, покачав головой. – Он погиб еще до начала войны.

– Как он умер?

– Его застрелили.

Морис кивнул, и я остановился у скамьи, сел и прикрыл глаза, откинув голову, чтобы солнце позднего утра согревало мне кожу. Я почувствовал, как он садится рядом, как его нога легко касается моей. Прохожий мог принять нас за отца и сына – такое недопонимание случилось на самом деле несколько вечеров назад, когда мы заселялись к себе в гостиничные номера, вновь смежные, по моему настоянию, и меня это огорчило больше, чем я рассчитывал, хотя Морис попросту засмеялся.

– Вы мне его напоминаете, – наконец сказал я. – Оскара, в смысле. У вас похожие черты. Круглые бодрые лица, яркие голубые глаза и эти непокорные темные волосы, что ниспадают на лоб.

– Расскажите мне о нем, – произнес он. – Он был вам добрым другом?

Я поколебался. То была часть моей жизни, которую я запер внутри на много десятков лет и ни одной живой душе эту историю не поверял. Однако в тот день на скамейке в парке Каффарелла двадцатидвухлетний мальчик заставил меня пожелать раскрыть ему мои секреты самым что ни на есть саморазрушительным образом. Мне хотелось ему довериться, выложить всю мою историю.