В «Секундах до катастрофы» была пожилая супружеская пара, которая летела впервые в жизни. Билет на самолет они получили в подарок от своих детей. Как и прочих пассажиров, эту пожилую чету играли актеры. По сценарию, в последние минуты рейса 1622 супруги нашли поддержку друг у друга. Детям тоже предоставили слово. Детей не играли актеры. Дети были настоящие.

Одним словом, я не знаю, сможете ли вы что-нибудь начать с новым материалом. Поэтому я даю его вам в самом сыром виде. Вы совершенно свободны делать с ним все, что захотите. Если у вас будут вопросы, просто спуститесь этажом ниже.

Бывают книги, в которых писатель появляется сам. В качестве персонажа. Или там есть персонаж, который вступает в спор с писателем. Вы наверняка знаете, о каких книгах я говорю. Вы же их и написали.

Поэтому тут нечто иное. Я не персонаж. Я настоящий.

В средней школе произошло нечто, что предопределит всю остальную мою жизнь. В средней школе дети расправляют крылья. Они не разведывают очерченные кем-то границы, а проходят через них. Они видят в своих родителях и учителях не взрослых людей, которые водят их за ручку, а помехи на пути саморазвития. Они давят насекомое насмерть, просто чтобы посмотреть, возможно ли это, а потом сожалеют об этом – или нет.

Новый материал начинается здесь. Я сомневаюсь, что вы что-нибудь сможете с ним сделать. Но так или иначе: вот здесь он начинается.

5

Это был год высокой смертности среди учителей. Они вымирали повально. Не проходило месяца, чтобы весь лицей имени Спинозы не созывали в актовый зал, после чего директор Гаудекет в который раз зачитывал по бумажке очередное «печальное сообщение». Разумеется, надо было соблюдать тишину и сохранять серьезную мину, но все-таки среди нас господствовало в первую очередь чувство справедливости. Печальными такие сообщения мы не считали никогда. Скорее, в такой массовой смертности было что-то утешительное. Уже в силу одного только своего возраста учителя оказывались уязвимы. Во всяком случае, они не были бессмертны, в отличие от нас.

Учитель, который еще днем сидел перед нами, занудствуя по поводу несделанной домашней работы или полного отсутствия интереса, на следующее утро мог вовсе не вернуться в школу. Если смерти не предшествовала продолжительная болезнь, это только усиливало утешительный эффект. Никаких бесконечных госпитализаций, бесполезных облучений и других отсрочек – ничего, что могло бы сделать процесс умирания более человечным.

Господин Ван Рют преподавал математику. Стоило кому-нибудь отвлечься, он грозил пальцем, указывая на окно, в нескольких сотнях метров за которым, скрытая от глаз деревьями, располагалась Художественная академия имени Ритвелда, и говорил:

– Если тебе больше нравится лепить и рисовать, можно устроить и это.

Как-то раз он вдруг не пришел в школу. Я хорошо помню то утро. Это было после ранней осенней бури, сорвавшей с деревьев часть листвы, и первый раз в том учебном году за ветвями показалась крыша академии Ритвелда. Я вспоминаю пустое место у классной доски, которое больше никогда не будет занимать длинная фигура учителя.

Я подумал об утре предыдущего дня, когда господин Ван Рют натянул носки и обулся, чтобы, как и в любое другое утро, отправиться на велосипеде в лицей имени Спинозы.

Господин Карстенс в кабинете физики сидел за столом на особенно высоком табурете, благодаря которому он должен был казаться не таким маленьким.

– Здесь есть клиенты, которые никогда и ничего не поймут в физике, – сказал он в понедельник утром с глубоким вздохом.

А во вторник он был мертв.

На траурном собрании в актовом зале директор Гаудекет счел необходимым вкратце сообщить о семейных обстоятельствах господина Карстенса. Так мы узнали, что у учителя физики не было жены, но было два «подрастающих сына», о которых ему приходилось заботиться в одиночку. Директор опустил важные подробности. Была ли жена господина Карстенса еще жива? Или подрастающие сыновья отныне совсем одни на всем белом свете?

Так или иначе, а подробность о сыновьях придала этому смертному случаю какой-то человечный оборот. Кроме учителя физики, который стыдился своей малорослой фигуры и из-за этого ни разу за урок не осмеливался слезть с высокого табурета, он внезапно оказался еще и отцом, чьего возвращения с работы с нетерпением ждали два подрастающих сына.

Но сыновья всегда оставались за кадром, никто никогда не видел их живьем, что практически полностью сводило человеческую перспективу на нет. Теоретически нельзя было даже исключать, что они чувствуют такое же облегчение, как и мы. Да, возможно, подрастающие сыновья в первую очередь чувствовали облегчение, потому что они наконец могут делать, что им заблагорассудится, – каждый вечер брать еду в закусочной и до поздней ночи смотреть телевизор, – и потому что им больше не надо ходить по улице рядом со слишком маленьким отцом.

Но подобные возможности никогда не рассматривались во время траурных собраний в актовом зале лицея имени Спинозы, так что в конце концов оставался только образ двух подрастающих сыновей, которые сидят в темной кухне перед пустыми тарелками и чего-то ждут, потому что больше некому о них позаботиться.

Госпожа Постюма жила одна на десятом этаже многоквартирного дома рядом с выездом в сторону Утрехта. Как-то раз я приходил к ней домой, чтобы обсудить книги из списка литературы по английскому языку. Из окна гостиной были видны гребцы, проносящиеся по неподвижной воде Амстела. А потом, с наступлением темноты, я видел огоньки машин на шоссе, идущем через Утрехтский мост. Где-то тикали часы. Госпожа Постюма спросила, не хочу ли я еще чашку чаю. Мы тогда надолго застряли на последней книге в моем списке. У госпожи Постюма были коротко стриженные волосы, мелкими кудряшками свисавшие на лоб, и высокий голос без настоящих басовых обертонов, какой часто бывает у женщин, ни разу в жизни не испытавших оргазма. Это был голос, который порхал по комнате, как птичка, нигде не присаживаясь, словно он нигде не был закреплен и не был по-настоящему связан с землей, как и сама госпожа Постюма в своей квартире на десять этажей выше мира и людей.

Теперь я отчетливо слышал, как этот голос предлагает мне не чаю, а чего-нибудь другого; у нее в холодильнике, наверное, еще стоит бутылочка пива. Я видел, что в ее полном ожидания взгляде что-то сломалось, когда я встал и сказал, что самое время идти домой. Что-то в ее лице почти незаметно сменило цвет. Выйдя на улицу, я еще раз посмотрел наверх, на десятый этаж этого многоквартирного дома, но по лампочкам на галерее было не угадать, какая квартира ее.

Когда госпожа Постюма однажды утром не появилась в лицее имени Спинозы, большую тревогу забили не сразу. Только гораздо позднее мы услышали, что пришлось взламывать дверь ломами. Но в своей траурной речи Гаудекет ни разу не обронил слова «лом». По всему было заметно, что директор не смог найти никакого узлового пункта, чтобы выстроить вокруг него свой рассказ. На этот раз не было ни подрастающих сыновей, ни других горьких или согревающих душу подробностей, которые могли бы очеловечить найденную мертвой в своей квартире госпожу Постюма. Гаудекет не пошел дальше, чем «ее огромная преданность нашей школе и ее ученикам», что в полупустом, освещенном ярким неоновым светом актовом зале совсем не прозвучало, будто уже именно там и именно тогда могло начаться окончательное забвение.