– И сколько времени я там буду нужна? – спросила Соня.

Ни в какое Заложное ей, само собой, тащиться не хотелось, но отказать Валерке было неудобно.

– Не знаю, – ответил Драгунский. – Может, три дня, может, две недели… Заранее сказать ничего не могу. Но заплатят по высшему разряду.

– А в цифрах? – спросила Соня.

Подработать по высшему разряду, хотя бы и сидя в этом дурацком Заложном, было очень кстати.

После того, как Валерка сказал в цифрах, Соня моментально согласилась.

* * *

Раздолбанный автобус трясся по проселку, и казалось, конца-края этому не будет. Нещадно воняло бензином и перегаром. На заднем сиденье культурно отдыхали строители. Отработав неделю в столице, на выходные они возвращались в родную Калужскую область и начали отмечать это радостное событие уже на автовокзале. За пять часов езды по ухабам Среднерусской возвышенности работяги успели опорожнить пол-ящика «Столичной», спеть про черного ворона и возлюбленную пару в камышах, подраться, помириться, выяснить, кто кого уважает, а кто кого – нет, и, притомившись, заснуть.

Стало потише. Соня поерзала на сиденье, поудобнее устраивая затекшие ноги, и снова раскрыла томик Кристи. Роман был хороший, но читать под черного ворона и возлюбленную пару в камышах не очень получалось.

Престарелая графиня как раз жаловалась мисс Марпл на нерадивую горничную, когда на ноги Соне с размаху опустилась пудовая корзина, укутанная платком.

Соня тихонько взвыла, пнула корзину, и ругнула про себя ее обладательницу – румяную бабу с золотыми зубами. Втиснувшись на сиденье, баба издала вздох облегчения и сообщила:

– Весь день не присела. Ноги аж гудут.

Вежливая Соня кивнула, пытаясь изобразить в лице сочувствие. Баба, приняв это за поощрение, тут же затараторила:

– Расширение у меня, вены больные. Я уж и мажу, и компрессы кладу, а никакого толку. Покрутишься денек, так к вечеру без ног совсем. И гудут, и отнимаются. Все возраст! В молодости бывало, после работы на танцы, потом до утра гуляем, а к восьми опять на работу, и ничего. А теперь никаких сил не стало.

Соня поняла, что чтению конец, и спрятала книгу в сумку, остро пожалев, что у бабы больные ноги, а не язык.

Минут через сорок медсестра Богданова уже знала, что звать бабу Клава и муж у нее полгода отсидел (спер он сдуру какой-то стратегически важный кабель, снес в скупку цветного металла, вследствие чего расположенная поблизости воинская часть осталась без связи). Теперь раз в месяц этот прекрасный человек упивается до свинячьего визга, ссорится с Клавой и начинает делить имущество, для чего забирается на крышу с ножовкой и принимается пилить дом пополам с конька. На другой день, проспавшись, просит прощения и снова лезет на крышу: латать то, что накануне распилил.

Узнав, что Соня едет в Заложное, Клава немедленно вспомнила, что у нее там живет кума, и с кумой этой лет десять назад приключилось несчастье. Сын ее, работавший лесничим и круглый год проживавший на заимке, тронулся головой, хотя вроде непьющий был (впрочем, может, оттого и тронулся). Однажды спозаранку он явился в городское отделение милиции и сообщил, что убил свою сожительницу потому как та разорвала прижитого от него младенца. Рассказал, что прожили они вместе почти год, что была его гражданская жена женщиной тихой и ласковой, ребенка родила раньше срока, потому не в больнице, а в баньке, но все обошлось. Родила, положила на лавку, велела мужику воды нагреть. Он и пошел за водой. Что именно несчастный лесничий увидел, вернувшись, неизвестно. В милиции сказал только, что ребенка его жена «разодрала надвое». Больше ничего не помнил, будто туман на него нашел. Очнулся в лесу, километрах в трех от дома, с топором в руке. И отправился в милицию с повинной.

– Ужас какой, – выдохнула Соня.

– Во-во, в милиции тоже так подумали, – заговорщицким тоном проговорила Клава. – А потом приехали на заимку – а там никого. Ни младенца, ни бабы его, ни следов никаких. Ни тебе крови, ни беспорядка. Ну, милиционер заподозрил неладное. Говорит: «А нет ли у вас фотографии вашей гражданской жены?» Тот: «Как же, имеется, осенью в городе фотографировались, в ателье». Милиционер смотрит – на карточке мужик этот один стоит, за спинку стула держится. Ну и направили его в Калугу на лечение.

– Грустная какая история, – посетовала Соня.

– Да чего ж вяселого, коли с лешачихой связался, – прошамкала бабка с соседнего сиденья.

Бабка была сухонькая, в черном платочке, и всю дорогу сидела молча, поджав губы.

– С какой такой лешачихой?! – вскинулась Клава. – Говорю ж: умом он тронулся!

– Известное дело, – пожала плечами бабка. – С лешачихой кто связался, так всепременно и тронется. Они с виду как бабы, собой хороши. Да только не бабы вовсе, а упокойницы. Из которых в лесу заблудились, или, скажем для примера, утопли в речке. От оне лешачихами опосля и живуть. Когда и к мужику прибиться могут. Но ежели у лешачихи ребятенок народится, она его всепременно тут же и раздерет, а сама назад в лес. Такая у ей природа, что сама, значить, померла, и ребятенка раздерет, что б при ей был. Хотя и нелюдь, а все ж таки мамка она ему, вот с собой и бярет. А мужику, какой с ей связался, оно криво выйдет. Само мало тронется, а то и помереть недолго.

Клава тут же принялась ругать бабку, что выжила из ума, сует нос не в свое дело и болтает невесть что. Бабка тоже в долгу не осталась. Пока они переругивались, автобус въехал в Заложное.

* * *

Домашнему доктору Аркадия Вольского о том, что меценат и благодетель лежит, переломанный, в богом забытой больнице заштатного городишка, сообщили вчера около полуночи. Борис Николаевич, преуспевающий врач, за пятнадцать лет практики заработавший безупречную репутацию и самую блестящую клиентуру, как раз расхваливал одной очень привлекательной знакомой утиную печенку от шеф-повара ресторана «Галерея». Знакомая все никак не могла на печенку решиться, склонялась то к свежим брюссельским устрицам, то к лобстеру В сущности, Борису Николаевичу было глубоко наплевать, что дама станет кушать. Его живейшим образом волновало, где они будут пить кофе: в баре или все-таки у нее дома. Увы, после телефонного звонка и про даму, и про сложности выбора в стране победившего капитализма пришлось временно забыть. Что ж, кофе Борис Николаевич и один попьет. Из термоса, по дороге в город Заложное Калужской области. Изрядный донжуан и большой ценитель женских прелестей, в первую очередь он был все-таки врач. Так что прости, мон анж, не в этот раз.

…Говорят, как-то в 70-х дорогому Леониду Ильичу, нашему всенародно избранному генсеку, пришла фантазия посетить расположенный неподалеку от Заложного совхоз имени Первого коммунистического интернационала. В связи с этим в совхозе за два дня был проведен газ, водопровод и телефон, отремонтирован коровник и оборудован кинотеатр в клубе. В сельпо завезли сервелат и консервированные персики. Аккурат перед приездом генсека бригада маляров за три часа выкрасила веселенькой голубой краской все как один дома поселян. Неизвестно, какие чувства испытывали во время подготовки к визиту дорогого Леонида Ильича колхозники имени Первого интернационала. Очень возможно, они уверовали в приближающийся конец света, либо, напротив, в окончательное торжество коммунизма, о котором так долго говорили по радио. Но, по всей видимости, персонал и пациенты Заложновской больницы испытали нечто похожее, когда ближе к трем часам ночи одна за одной стали подъезжать разнокалиберные машины, из которых горохом посыпались реквизированные для Вольского медики с чемоданами, охранники с рациями, журналисты с кинокамерами и другие люди неизвестного науке назначения. Вскоре больница напоминала передвижной президентский госпиталь быстрого реагирования.