— Старуха поймала ее случайно, — зашептал он, — во сне, как и вас. Но это к несчастью, и обе они это знают. Искусства Мамаши Фортуны едва хватает, чтобы держать чудовище в заточении, но одно ее присутствие так ослабляет все чары Мамаши Фортуны, что скоро у нее не останется сил даже испечь яйцо. Не следовало бы ей связываться с настоящей гарпией и настоящим единорогом. Правда ослабляет ее колдовство, но Мамаша Фортуна все пытается заставить ее служить себе. Однако на этот раз…

— Верите или нет, сестра радуги, — раздался неприятный голос Ракха, обращенный к потрясенным посетителям. — Ее имя значит «темная», та, чьи крылья затмевают небосвод перед бурей. Она и две ее милые сестрички заморили голодом короля Финея — перехватывали его пищу и гадили в нее. Однако сыны Борея заставили их прекратить это, не так ли, моя красотка? — Гарпия не издала ни звука, а Ракх усмехнулся, как усмехнулась бы сама клетка. — Она сопротивлялась сильнее всех остальных, вместе взятых. Это было все равно что пытаться связать одним волоском весь ад, но у Мамаши Фортуны хватает сил даже для этого. Порождения ночи — пред ваши очи. Полли, хочешь крекер?

В толпе раздались сдавленные смешки. Когти гарпии стиснули насест, и дерево скрипнуло.

— Вам надо быть на свободе, прежде чем она вырвется из клетки, — сказал волшебник единорогу. — Она не должна застать вас здесь.

— Я не осмеливаюсь прикоснуться к железу, — ответила Она. — Я могла бы открыть замок рогом, но чтобы дотянуться… Нет, сама я не выберусь из клетки. — Она дрожала от ужаса перед гарпией, но голос ее был вполне спокоен.

Маг Шмендрик стал на несколько дюймов выше, чем это казалось возможным.

— Не бойтесь ничего, — величественно начал он. — Несмотря на мое ремесло, у меня чувствительное сердце…

Его прервал приход Ракха и его спутников, уже не хихикавших, как возле мантикора. Волшебник пустился прочь, нашептывая: «Не бойтесь, Шмендрик с вами. Ничего не делайте без меня!» Его голос доносился до единорога так тихо и так одиноко, что Она даже не была уверена, слышала ли Она его или почувствовала слабое прикосновение.

Темнело. Толпа стояла перед ее клеткой, глядя на нее со странной застенчивостью. Ракх сказал:

— Единорог, — и отступил в сторону.

Она слышала, как стучат сердца, замирает дыхание, видела, как слезы наполняют глаза, но никто не произнес ни слова. По печали, растерянности и нежности на их лицах Она поняла — они узнали ее, и принимала поклонение как должное. Она вспомнила прабабушку охотника и попробовала представить себе, каково это — быть старым и плакать.

— Большинство представлений, — через некоторое время сказал Ракх, — на этом бы и закончилось: что еще можно показать после настоящего единорога? Но в «Полночном карнавале Мамаши Фортуны» есть еще одна тайна — демон, что разрушительнее дракона, чудовищнее мантикора, ужаснее гарпии и, вне сомнения, понятнее единорога. — Он взмахнул рукой в сторону последнего фургона, и черный занавес заколыхался и стал раздвигаться, хотя никто не касался его.

— Воззрите на нее! — крикнул Ракх. — Воззрите на последнее диво, самое последнее! Воззрите на Элли!

Внутри клетки было темнее, чем снаружи, и, казалось, сам холод как живой шевелился за прутьями. Что-то дрогнуло, и Она увидела Элли, старую, худую, оборванную женщину, скрючившуюся в клетке у огня, которого не было. Она казалась настолько хрупкой, что вес темноты сокрушил бы это изможденное тело, и такой беспомощной и одинокой, что посетителям следовало бы рвануться на помощь и освободить ее. Вместо этого они молчаливо попятились, словно Элли подбиралась к ним. Но она даже не смотрела на них. Она сидела в темноте и наскрипывала под нос песню, подобно тому, как скрипит пила, впиваясь в дерево, и как скрипит дерево, готовящееся упасть:

То, что украли, — вернется домой,

Сжатая вырастет рожь,

Мертвый — в другом, по-иному — живой,

Прошлого не вернешь.

— Ну как, не очень-то сильна на вид? — спросил Ракх. — Но ни один герой не может противостоять ей, ни один бог не поборет ее, и никакое волшебство не оградит от нее, ведь она не пленница. Мы показываем ее, а она тем временем ходит среди вас и берет свое. Элли — это старость.

Холод клетки тянулся к единорогу, и там, где он прикасался к ней, Она никла и слабела. Она чувствовала, как съеживается и покрывается морщинами ее кожа, как покидает ее красота. Уродство свисало с ее гривы, пригибало голову, вырывало волосы из хвоста, гнездилось в ее теле, пожирало шкуру и томило ум воспоминанием о том, как хороша Она была когда-то. Где-то поблизости гарпия издала низкий энергичный звук, но, спасаясь от последнего страшного демона, Она укрылась бы и под сенью этих бронзовых крыл. Песнь Элли пилила ее сердце.

В море рожденный на суше умрет,

Глину, как хочешь, мнешь,

Подарок и руки и душу сожжет —

Прошлого не вернешь.

Представление было закончено. Люди, крадучись, расходились не поодиночке, а парами, большими и маленькими группами, крепко держа за руки незнакомцев, поминутно оглядываясь, не идет ли по пятам Элли. Ракх грустно предложил:

— Не желают ли джентльмены задержаться и выслушать историю о сатире? — и, подвывая, кисло расхохотался в их удаляющиеся спины. — Порождения ночи — пред ваши очи!

Они шли мимо клетки единорога, смех Ракха подгонял их, а Элли все пела.

Это же иллюзия, сказала Она себе. Это — иллюзия, и, подняв отягощенную смертью голову, вгляделась в темноту последней клетки, ища взглядом не Старость, а Мамашу Фортуну, потягивающуюся, хихикающую, с неестественной легкостью спускающуюся на землю. И она поняла, что не стала уродливей и смертней ни на волосок, но все же прекрасной почувствовать Она себя не могла. Может быть, это тоже иллюзия, устало подумала Она.

— Я просто наслаждаюсь, — проговорила Мамаша Фортуна, — как всегда. Подозреваю, что я просто создана для сцены.

— Лучше б ты держала покрепче эту проклятую гарпию, — отозвался Ракх. — Я чувствовал, что она вот-вот освободится. Будто я был связывающей ее веревкой, а она развязывала меня. — Он поежился и понизил голос. — Отделайся от нее, — хрипло произнес он, — отделайся, пока она не разорвала нас в клочья. Она только об этом и думает. Я все время чувствую это.

— Молчи, глупец, — голос ведьмы был свиреп от страха. — Если она вырвется, я смогу превратить ее в ветер, в снег, в семь нот. Но я хочу держать ее при себе. Ведь никакая другая ведьма на свете не умеет и не сумеет этого. И я буду держать ее, даже если мне придется для этого каждый день кормить ее твоей печенью.

— Прекрасно, — ответил Ракх и слегка отодвинулся от нее. — Ну а если она потребует твою? Что ты будешь делать тогда?

— Буду продолжать кормить ее твоей, — заявила Мамаша Фортуна. — Она не почувствует разницы. Гарпии не слишком умны.

Старуха одинокой тенью скользила в лунном свете от клетки к клетке, гремя замками и проверяя свои чары, как хозяйка ощупывает арбузы на рынке. Когда она подошла к клетке гарпии, чудовище издало вопль, пронзительный, как стрела, и ужасающе расправило свои великолепные крылья. Единорогу показалось, что прутья решетки начали извиваться и опадать дождем, но Мамаша Фортуна хрустнула тонкими пальцами, и прутья вновь стали железом, а гарпия, выжидая, замерла на насесте.