Карабкаясь на нее, она силилась представить себе живое существо, способное пробить такую дыру, но не смогла.

При отсветах пожара в облаках она увидела только зияющий черный провал. Наклонившись, услышала далеко в глубине плеск воды. Червь проложил себе путь через подземную реку, и на ней образовался водопад. Но он был слишком глубоко. Стоило чуть отступить от края, как звук пропадал.

Миррима прошлась по насыпи, утопая на каждом шагу в рыхлой земле.

Земля была слишком рыхлой и сырой. Комочки ее то и дело осыпались в кратер. Ходить было страшно – казалось, что насыпь вот-вот обрушится в провал целиком. И Миррима отошла подальше от края.

Отсюда был виден чуть ли не весь разрушенный Каррис. Но мужа своего Миррима нигде не заметила.

– Боринсон! – прокричала она, оглядывая равнину. На восток, к Индопалу, оставив погребальный костер, скакал отряд Укваза Фахаракина.

Она снова посмотрела в сторону Карриса. И сердце ее дрогнуло. Стражники, опасаясь опустошителей, разожгли под стенами множество костров. И там, у разбитых ворот, она увидела вдруг воина с рыжими, как у ее мужа, волосами, который брел, опираясь на плечо рыжеволосой девочки. Они шли медленно. Но клубившийся всюду дым и завеса дождя мешали Мирриме разглядеть, он ли это.

– Боринсон! – крикнула она.

Даже если это был он, услышать ее на таком расстоянии он не мог. И доковыляв до барбикана, рыжеволосый воин скрылся в его тени.

Когда Миррима миновала разрушенные барбиканы, ей показалось, что она попала в сумасшедший дом.

Неделю назад был Праздник Урожая в замке Сильварреста. В Гередоне, впервые за две тысячи лет, появился Король Земли. И жители Гередона устроили для гостей самый чудесный праздник, на каком только приходилось бывать Мирриме.

У замка Сильварреста, гуляя среди толп народа, она любовалась яркими шатрами, которые сверкали на полях, как драгоценные камни на медном, позеленевшем от времени браслете. Входы в них были украшены сплетенными в венки пшеничными колосьями и деревянными фигурками Короля Земли в пышных нарядах.

В воздухе витал запах засахаренных фруктов и свежего хлеба. Всюду звучала музыка.

Это был настоящий праздник для чувств.

На каждом шагу она натыкалась на очередную диковинку – на шута, например, в разноцветном платье, верхом на огромной рыжей свинье и с жезлом, на котором красовалась деревянная шутовская голова. Здесь молодой пламяплет вытягивал из костра языки огня, превращая их в золотые лилии. Там пела женщина с пятью дарами голоса, и песня ее была столь прекрасна, что при воспоминании о ней сердце щемило еще неделю. Миррима видела Властителей Рун, выезжавших на турниры верхом на конях, покрытых такими яркими чепраками, что глазам было больно, любовалась плясками танцоров из Дейазза, одетых в львиные шкуры.

Она пробовала редкие лакомства – угрей, только что вынутых из садков и приготовленных на глазах у покупателей; десерты из сладких сливок и розовых лепестков со льдом; индопальские пирожные с кокосовыми орехами и фисташками.

Все это могло бы развеять любое горе.

Картина же, представшая перед нею в Каррисе, была страшной противоположностью красоте и радости того дня.

Вместо запахов изысканной снеди ее острый нюх преследовала вонь навоза, гнилых овощей, скученных людских масс, крови, мочи и войны, – вонь, усугубленная еще не развеявшимся запахом заклятий.

Вместо дивной музыки всюду слышались мольбы и стоны раненых, плач и крики тех, кто потерял и звал своих любимых.

Вместо праздника здесь царил ужас. Миррима завернула за угол и наткнулась на полдюжины детей, из которых младшему было года два – они уговаривали подняться свою мать, думая, что она ранена. Но Миррима сразу увидела, что женщина мертва.

Навстречу брела по улице девчушка лет двенадцати. Серые глаза ее были пусты, на перемазанном лице виднелись чистые дорожки от слез.

«Так же выглядела и я в ее годы, когда умер отец», – подумала Миррима. Сердце ее сжалось от сострадания.

Ей пришлось разыскивать Боринсона среди тысяч раненых, лежавших в каждом постоялом дворе и в жилых домах, в конюшнях и в герцогском приемном зале, и просто на улицах.

Многие из них были при смерти. Из-за чар колдуньи раны гноились неестественно быстро. Гангрена начиналась от пустяковой ссадины.

Поиски, казалось, будут тянуться вечность. Почти каждая семья взяла в дом одного-двух раненых. Зловоние не давало Мирриме дышать. Среди стольких других запахов она никак не могла уловить запах мужа.

– Боринсон! – снова и снова звала она, проезжая по улицам, пока не заболело горло. В конце концов она даже начала сомневаться, что действительно видела у городских ворот своего мужа.

Но, может быть, он спит, подумала она. И потому не отвечает.

Убитых с поля битвы сносили во двор перед герцогским дворцом. Она забеспокоилась, нет ли среди них Боринсона. Габорн сказал, что его только ранили. Но вдруг от ран он успел умереть? Или его по ошибке приняли за мертвого, и она еще может найти мужа живым? Она направилась во двор и наконец учуяла запах Боринсона.

С трепетом в душе она въехала во двор. Трупов там были тысячи. Среди них бродили люди с факелами, разыскивая близких.

Сожженная трава казалась серым ковром. Мертвецы лежали на одеялах. Запах Боринсона стал сильнее.

Миррима знала, что мертвого человека, даже самого близкого, не всегда можно узнать. У павших в бою лица обычно становятся бледными, бескровными, у погибших от удушья они синевато-черные. Глаза стекленеют, и трудно понять, были они голубыми или карими. Лицевые мускулы порой жутко сокращаются, а порой расслабляются, придавая лицу выражение совершенного покоя.

Многие женщины не узнают даже собственных мужей, с которыми спали в одной постели годами.

Потому она и не пыталась искать Боринсона, всматриваясь в лица, она шла на его запах.

Муж ее стоял на коленях возле одного из мертвецов, под растерявшим все листья обгорелым дубом. Лицо его было бледным как мел, искаженным болью, глаза опущены, так что она его точно не узнала бы. От дождя с пеплом волосы его слиплись, покрылись коркой грязи, и выглядел он как последний нищий. Полы плаща были запятнаны кровью из раны в паху. Правой рукой он сжимал рукоять боевого топора, опираясь на него, как на костыль.

Казалось, что он стоит так не один час и никогда не сдвинется с места. Словно превратился в статую, в памятник страданию.

И узнать его можно было только по одежде. Одет он был, как и два дня назад, сохранился даже желтый шелковый шарф, который она дала ему в знак своего благоволения.

Рядом с ним стояла на коленях и горько плакала рыжеволосая девочка с фонарем в руках. Оба смотрели на мертвеца, который был похож на Боринсона, как родной брат.

– Боринсон? – нерешительно позвала Миррима. Слова утешения, которые так легко выговаривались в уме, сейчас вдруг застряли в горле. Что за рана могла причинить такое страдание, какое она видела на его лице? Она спросила тихо: