Родин наотмашь ударил вожака пакетом в лицо, разорвал упаковку, размазал героин по губам, глазам второго караванщика. Эта же участь постигла остальных: он бил азиатов пакетами, как боксерскими перчатками, срывал с их голов шапочки, сыпал порошок на бритые взопревшие головы. Пленники покорно, безропотно принимали наказание страшного русского, их била нервная дрожь, они не сопротивлялись, даже когда здоровенный прапорщик стал всем прямо в рот совать героин из рваного пакета. Они надеялись на чудо, что спецназы выместят зло и отпустят...

– Жри, «дух», жри, «дух»! Что ж ты не жрешь? – остановившись, прохрипел Родин.

А Бессчетнов, видно, затеял весь героин высыпать порошок на головы, скормить пленникам, и это, похоже, его забавляло.

Родин, как очнулся, осознал, что этот затянувшийся «спектакль» никому не нужен, что пора уходить. Родин сделал свое дело.

– Все, кончай клоунаду! Бессчетнов! Шевченко! Гасите всех.

– Дерьмо вопрос! – отозвался Бессчетнов.

Шевченко отрицательно покачал головой, Родин не настаивал.

Пленники завыли. Тут встрепенулся, как проснулся, Приходько.

– Командир! Ты не имеешь права расстреливать! Мы должны передать их местным правоохранительным органам.

– Ага, прямо сейчас, – сделал шутовской поклон Родин. – А лучше сразу в – Гаагский суд! А потом они откупятся и снова повезут героин в – нашу сторону. В нашу несчастную страну, Виктор.

Повернувшись к курьерам, Родин вскидывает автомат, тут же расстреливает троих; еще троих срезает Бессчетнов. Караванщики валятся в пыль. Все это напоминает публичную казнь в Китае.

Приходько мрачно смотрит на происходящее. Остальные бойцы – равнодушны.

– А теперь – бурбухайки! – Родин кивнул на осиротевшие автомашины. И тут Иван вспомнил о странном пакете с древними письменами, который лежал на капоте и ждал своей участи. Он взял его, повертел в руках и – бросил в сумку. Любые документы, добытые на операциях, доставлялись в штаб для изучения и анализа.

– Это можно, – пробормотал Шевченко и, выбрав себе головную машину, всадил в бензобак очередь.

С двумя остальными бурбухайками расправились Бессчетнов и Наумов. Автомобили поочередно, как на казни, полыхнули и взорвались.

– А что с этими делать? – мрачно спросил Приходько, показав на расстрелянных. – Может, закопать?

– И где это собираешься делать? – раздраженно отреагировал Родин. – Будешь долбить камни? Не переживай, к утру ими распорядятся шакалы и грифы.

– Не по-христиански это как-то, – поддержал Конюхов.

– Они – нехристи! – отрубил Родин. – Связались с дьявольским зельем и гореть им в геенне огненной.

Сказал – и почувствовал усталость, будто сдвинулись горы, навалились на него всей своей тяжестью; ущелье уже не насмехалось, а угрожающе скалилось – скалами и кручами, зубчатыми вершинами и обрывами. Кто он был такой, что посмел нарушить вечный покой горного края, взялся вершить чужие судьбы, казнить или миловать...

Надо немедленно уходить, взлетать, исчезать. Но никто не должен видеть, догадаться, почувствовать, что командир в смятении, что горы-исполины истощили, высосали из него всю энергию... В спецназе нет слабых. И сейчас самое время в отблесках пожарища пресечь сомнения и вдохновить. Спецназ всегда прав. И всегда прав командир.

Бессчетнов построил бойцов. Вертушки набирали обороты. Отблески пламени плясали на лице Родина.

– Моя фамилия Родин, – громко произнес он. – И я за Родину... отвечаю. Как и все вы. Здесь и везде.

Он обвел взглядом бойцов, которым давно ничего объяснять не надо было, рыкнул: – По местам!

Оглянувшись, Родин последним залез на борт. Будто подброшенные, вертолеты стремительно поднялись. Иван рукой показал на вторую машину, в которой корчился в огне дьявольский порошок, прокричал:

– Долбани туда!

Денис кивнул, и с сотрясающим борт сухим грохотом один за другим ушли в цель четыре «нурса». «Нет ничего прекраснее разрушительной силы оружия», – оценил Родин. «Неуправляемые ракеты» управляемо разнесли в ошметки, обломки, щепки грузовой джип-бурбухайку, рассеяли, смешали с дорожной пылью афганский героин.

Сделав прощальный круг над пожарищем, вертушки полетели прочь от гор.

* * *

Самое лучшее время для спецназа – возвращение с операции. Когда душу не гложет неизвестность, когда холодок страха, азарт, возбуждение прошли свой высший пик, точку кипения, и, вместе с глиссадой, эта буря чувств, утихая, снижаясь, идет на посадку. Вертолет и десант – одно целое. Бултыхаются братаны в нем, как рыбы в аквариуме, и так же беззащитны, когда «аквариум» разбивается прямым попаданием вдребезги. Но – прочь шальные, темные, как из «приемной» преисподней, мысли, страхи, – мы летим домой! И пусть этот дом – выжженные солнцем палатки на пустынном ветру, все равно милей его на этот момент не найти, да и искать не надо. Ну, а для отца-командира (в каком возрасте он бы ни был, все одно – батя), если еще добыт РЕЗУЛЬТАТ, то это не буря, а просто шквал, который бушует у командира внутри (но виду, ясно, не подает).

Но вот уже под железным брюхом «стрекозы» виден палаточный городок, в пустыне – именно городок, хоть в нем всего четыре шатра. Из штабной палатки выскочили букашки: офицеры-таджики, задирают головы, ждут, какие новости свалятся им на голову.

Короткие мгновения – вертолеты садятся на площадки, пропыленный, пропотевший десант дружно вываливается на землю, короткое построение, привычная постановка задач, без которых в строю и делать нечего. Бойцы слушают вполуха, все знакомо наизусть. Разойдись!

Вваливаются в палатки, складывают оружие, амуницию, разгрузки, срывают просоленные куртки, вокруг – шум, гам, мат-перемат. У питьевого бака выстраивается нетерпеливая очередь, кружки ходят ходуном, как живущие своей особой жизнью. Другие уже облепили привозную бочку; Шевченко завладел черным, как аспид, шлангом и окатывал струей всех желающих.

Родин, выхлебав кружку воды, вместе с Приходько направился в штабную палатку.

Полковник, прилипший к раскладному стулу (будто и не вставал), вытирал пот, отрывая куски от рулона туалетной бумаги, и поминутно глотал из горлышка минералку. Мирза читал миниатюрный томик Корана, а двое его подчиненных, подогрев на костре алюминиевый чайник, заварили чай, расставили на столике привезенные пиалы, а так как больше от них ничего и не требовалось, стали резаться в нарды. И, если бы не униформа, в которой были мужчины, это тягучее времяпровождение вряд ли бы чем отличалось от привычного бытия достойнейших мужей, проводящих большую часть жизни в чайхане за степенными и мудрыми беседами, где старший бай величаво изрекал, а младшие «подбаи», кивая, соглашались...

Старший «бай» с невыразимой скукой глянул на вошедших. Родин дежурно спросил:

– Разрешите, товарищ полковник?