– Но я по-прежнему с тобой, Ашок. И полк тоже.

Аш молча кивнул. Да, у него есть Зарин и есть полк, а когда ему разрешат вернуться в Мардан, там будет еще Уолли, и деревня Кода Дада находится всего в миле от границы, на расстоянии короткого перехода. Кода Дад, столь резко состарившийся… Вглядываясь в лицо спящего патхана, Аш увидел на нем линии характера, вырезанные так же отчетливо, как линии морщин, проведенные временем: доброту и мудрость, твердость духа, честность и чувство юмора. Мужественное и спокойное лицо. Лицо человека, который много повидал на своем веку и примирился с судьбой, приняв все плохое и хорошее в ней как неотъемлемую часть существования – и неисповедимого замысла Божия.

Окинув мысленным взором собственные достижения в свете долгой, насыщенной событиями жизни Кода Дада, Аш с убийственной ясностью осознал, что в общем и целом они представляют собой короткий список плачевных неудач. Он начал с того, что выставил себя полным дураком, влюбившись в Белинду, и закончил тем, что потерял Джули. А в промежутке подвел Джорджа, показал себя недисциплинированным и не оправдавшим надежд офицером и – косвенно – стал причиной смерти Ала Яра. Ведь если бы не его донкихотское поведение в истории с карабинами, Ала Яр до сих пор был бы жив и, возможно, в данный момент благодушно болтал бы с Махду на задней веранде бунгало в Мардане.

Конечно, в противовес этому можно было сказать, что он спас жизнь Джхоти, отомстил за смерть Хира Лала и преуспел, спасая репутацию и казну Каридкота. Но это не возмещало горестного перечня прошлых неудач и того факта, что его короткий и страстный роман с Джули только сделает еще несчастнее участь, на которую она обрекла себя своей преданностью, – участь, о которой он не позволял себе думать.

У него осталось мало приятных воспоминаний о прошлом и еще меньше надежд на будущее. Но к первым всегда относился Кода Дад, источник мудрости и утешения, надежная опора. Кода Дад и Зарин, Махду и Уолли. Всего четыре человека из бессчетных миллионов, населяющих мир, но бесконечно важные для него. И он потеряет их всех. Когда Кода Дад с Зарином переправятся обратно через Инд, а Уолли через месяц уедет в Мардан, он не сможет последовать за ними, ибо они будут находиться на территории, закрытой для него до тех пор, пока разведчики не согласятся взять его обратно, что, насколько понимал Аш, может произойти еще не скоро, через годы. А коли так, значит, возможно, он видит Кода Дада в последний раз.

Что же касается Махду, он тоже стареет и слабеет, и если Кода Дад, непоколебимый, может протянуть еще долго в таком состоянии, то сколько же остается Махду, который не обладает и половиной жизненной силы старого патхана, хотя равен ему по возрасту? Думать об этом было невыносимо. Однако Аш думал об этом сейчас, мрачно и безнадежно, видя свою жизнь подобием непрочного дома – пустого без Джули, – который некогда он собирался наполнить сокровищами. Дом, стоящий на четырех опорах, из коих две источены временем и едва ли прослужат долго… Когда две эти опоры упадут, как непременно случится однажды, возможно, стены еще устоят. Но если подломится и третья, положение станет отчаянным, а лишившись всех четырех опор, дом рухнет и развалится, явив взорам свою пустоту.

Голова Кода Дада качнулась и упала на грудь, и это движение разбудило его.

– Значит, в Гулкоте новый правитель, – сказал старик, продолжая разговор с того места, на котором задремал. – Это хорошо. При условии, что он пошел не в мать. Но если Богу будет угодно, отцовская кровь в нем окажется сильнее, а коли так, Гулкот… нет, ведь теперь княжество называется иначе. Я запамятовал новое название, но неважно. Для меня оно навсегда останется Гулкотом, и я всегда буду вспоминать о нем с теплым чувством. Покуда мать моих детей не умерла, мне славно жилось там. Хорошая жизнь… Да, хорошая жизнь. О! вот и Хабиба. Я и не знал, что уже так поздно.

Когда солнце скрылось за холмами и воздух стал свежеть, Аш и Зарин вышли выгулять лошадей в пыльных сумерках, а возвратившись, обнаружили, что бегума пригласила к обеду нескольких старых друзей и приятелей своего брата, так что тем вечером возможности поговорить наедине им не представилось. Завтра было воскресенье, и, поскольку Зарину нужно было вернуться в Мардан вовремя, чтобы успеть подготовиться к построению в понедельник (в жаркий сезон оно проводилось в 5.30 утра), отец и сын собирались выехать вскоре после того, как стемнеет. Все трое провели этот день так же, как предыдущий, беседуя в комнате Кода Дада и отдыхая в знойные послеполуденные часы. Ближе к вечеру бегума прислала служанку сказать Зарину, что тетушка хочет поговорить с ним о возможной покупке земельного участка близ Хоти-Мардана, а Аш и Кода Дад поднялись на крышу подышать свежим воздухом, пока солнце спускается за горы в окрестностях Аттока.

Они впервые оказались наедине, а примерно через час Кода Дад уедет, и неизвестно, когда еще они свидятся. Но хотя Аш многое отдал бы за возможность обратиться к старшему другу за советом и утешением, как он часто делал в прошлом, в бытность свою ребенком в Гулкоте и младшим офицером в Мардане, он не находил в себе сил для этого. Проблема была слишком личной, рана еще кровоточила, и он боялся касаться ее, а потому болтал о разных пустяках – о предстоящем отпуске в Кашмире и о перспективе славной охоты – беззаботным веселым тоном, который обманул бы девяносто девять человек из ста, но нисколько не обманул Кода Дада.

Старый патхан слушал и кивал, но хранил молчание. В небе запылало зарево заката, первое легкое дуновение вечернего ветра принесло из отдаленного города чуть слышный протяжный крик: «Ла илла-ха! Ил илла-хо!» – «Нет Бога, кроме Бога!» То был голос муэдзина, призывающего к молитве с минарета аттокской мечети, и Кода Дад поднялся на ноги, развернул маленький коврик, принесенный на крышу, обратился лицом в сторону Мекки и приступил к вечернему намазу.

Аш глянул вниз через парапет и увидел, что несколько домочадцев делают то же самое в саду, а старый носильщик совершает намаз на дороге за воротами. Минуту-другую он наблюдал, как они наклоняются вперед, касаются лбом земли, выпрямляются и снова низко наклоняются, бормоча традиционные для этого часа молитвы, а потом обратился лицом на северо-восток, где, сокрытая знойным маревом, пыльной пеленой и расстоянием, находилась Дур-Хайма. Но он не произнес обычные в таких случаях слова – древнюю индусскую молитву, выбранную им в далеком прошлом. Он собирался, но, прежде чем слова сформировались в уме, мысленный образ богини его детства поблек и растаял, и неожиданно для себя он стал думать о Джули.

Он сказал девушке, что будет думать о ней каждый день, однако старался не делать этого – отчасти потому, что мысли о Джули причиняли нестерпимую боль, но также и потому, что он твердо решил последовать совету ее дяди и оставить прошлое позади. Это было все равно что заложить засовами дверь и навалиться на нее всем телом, пытаясь сдержать напор прибывающей снаружи воды, и хотя отдельные струйки неизбежно просачивались сквозь щели у косяков и трещины в дверном полотне, до сих пор Ашу удавалось ограждать себя от самого страшного. Но сейчас вдруг засовы сорвались с креплений, дверь распахнулась, и он снова захлебнулся в той же яростной волне любви, муки и горечи утраты, какая нахлынула на него в палатке Кака-джи, когда он осознал, что воззвал к любимой в последний раз и потерпел поражение – и никогда больше не увидит Джули…