– Колас, Колас, сынок… – воскликнула вдова Гонгора. – Что, еще одно несчастье? Я вижу это по твоему лицу, и тебе не надо ничего говорить. Где Кармина? Что с ней? Несчастье обрушилось и на вас. А меня, причинившую всем столько бед, меня, главного персонажа этой трагедии, меня, эту облачную громаду, которая с той же быстротой поднимается к небу, с какой и падает потом на землю, – меня небо карает больше других: оно карает меня презрением. Бог оставляет меня в стороне: я, наедине с моим отчаянием, теперь как парализованная, только и могу, что созерцать свалившиеся на меня беды, не в силах ничего исправить, хотя беды эти вызвала я сама.

– Сеньора, дело не во мне и не в Кармине. Пока мы еще счастливы.

– Бог наградит тебя за это.

– Но все-таки мы должны заплатить вам наш долг. Хорошо бы, если бы по взаимному согласию.

– Ничего, Колас, заплатишь… Ну да будет об этом. А знаешь ли ты, что?…

– Да, сеньора, знаю. Это вы про Эрминию. Она приехала с нами. Мы с Карминой привезли ее сюда.

– Господи помилуй! Зачем же вы ее привезли? Бессовестная! Лучше бы она оставалась там, где ее никто не знает. Потому что той, прежней Эрминии, Эрминии Хуана-Тигра, нашей Эрминии, уже не существует и не может существовать. А та, которую вы с собой привезли, – это другая Эрминия.

– Да, сеньора, это так.

– Ну тогда я спрашиваю тебя еще раз: зачем же вы ее привезли? Увезите ее, увезите обратно. Или вы не знаете Хуана-Тигра? Да и любой другой мужчина на его месте… Даже и у меня закипает кровь – это моя-то кровь, которая всегда была нежной, как молоко! Думаю, что нет на земле такого наказания, которым можно было бы искупить ее преступление. Что будет, что будет!.. Я вся дрожу, я в ужасе. Увезите ее. Потому что то, что вы привезли, _ это всего лишь грязные останки Эрминии, ее труп. Как ты думаешь, что Хуан-Тигр сделает с этим трупом? В лучшем случае он просто откажется от Эрминии, не захочет ее видеть. И он будет прав. Я с ним согласна. Разве он заслужил, чтобы его так подло предали? Или ты хочешь, чтобы он страдал всю жизнь, смотря в разбитое зеркало, которое отражает его позор? А ведь это все равно что постоянно разрывать на куски собственное сердце… Есть такие несчастья, Колас, когда уже ничего нельзя поправить. И это – одно из них. Если зеркало разобьется, его уже не склеить. Такова и женская честь: это зеркало из тончайшего стекла, которое разбивается, если на него только дыхнет тот, кто не является его законным хозяином. То, что вы привезли, – это лишь разбитое, мутное, грязное стекло. И каждый из его осколков может нанести смертельную рану. Так что увезите эту несчастную обратно.

Колас хорошо понимал, что сейчас устами доньи Илюминады говорит ее давняя и самоотверженная любовь к Хуану-Тигру – любовь, прорывавшаяся в этих бессознательно-жестоких словах. И Колас ей ответил:

- Никогда не слышал, сеньора, чтобы вы говорили так страстно.

– Страстно? – переспросила вдова Гонгора. – Передо мной палач – самый коварный и самый хитрый. Передо мной и жертва – самая нежная, самая безобидная. Я не прошу, чтобы покарали палача. Я только умоляю, чтобы помиловали жертву. И это ты называешь страстью? Ну хорошо, пусть так. Но только тогда это – страстное желание правды.

– Сеньора, тут, как и всегда, нет ни жертвы, ни палача в отдельности. Все в мире не так просто, как отделять зерна от плевел, а пшеницу – от соломы. В этом случае (как и почти во всяком другом) палач и жертва существуют в одном лице: каждый из них – сам себе и палач, и жертва.

Донья Илюминада опустила голову. Колас продолжал:

– Вот вы сказали, что Эрминия возвращается разбитой… Да, это так. Разбитая болью, измученная угрызениями совести и… любовью.

Донья Илюминада, вскинув голову, ответила:

– Так она и сказала? Это ложь, ложь и еще раз ложь. Ее сердце чеканит фальшивые монеты, а язык пускает их в обращение. Больше я ей уже никогда не поверю. Никогда. Если Эрминия действительно любила Хуана-Тигра, то почему же она бежала с другим? Да еще с каким другим! У меня до сих пор мороз по коже.

– Она бежала потому, что так было суждено.

– Так, значит, и ты из тех, кто все свои грехи валит на провидение? Видно, у провидения крепкая спина, любой груз выдержит…

– Нет, сеньора, я не о том. Было суждено, чтобы Эрминия обрела свою любовь именно тогда, когда она сочла ее потерянной, потому что та любовь, которой мы живы, – она как воздух: мы начинаем чувствовать ее только тогда, когда нас ее лишают, когда нам ее не хватает, когда мы без нее задыхаемся. Скорее всего, Эрминия думала, что ее с Хуаном-Тигром связывает не та любовь что свободна, но лишь долг, который ее заставили исполнять.

– Никто ее не заставлял.

– Все вы ее заставили.

– Но, во всяком случае, если мы и обманулись, то обманулись из самых лучших побуждений. Мы-то думали, и это естественно, что так хотела она сама: ведь Эрминия никогда не была против.

– А если бы и сказала, что бы тогда изменилось? Жизнь с Хуаном-Тигром была для Эрминии невыносима, потому что ей казалось, будто она его ненавидит. Очень часто любовь скрывается под защитной личиной ненависти. Эрминия хотела сорвать эту личину, которая ей мешала и не давала дышать. А когда она это сделала, именно тогда ее любовь, ее великая любовь, и обнаружилась.

– Ах, Колас, Колас, я от всей души хотела бы с тобой согласиться, если бы дело обстояло именно так. То, что ты мне сейчас сказал (и даже почти теми же самыми словами!), столько раз говорила я самой себе! Но то было раньше. Теперь это уже не так. Произошло нечто непоправимое. Так почему же она бежала с другим?

– Ей было необходимо пройти через это суровое испытание. Кроме того, она вовсе не бежала с другим. Она бежала одна, обезумев от своей слепой любви.

– Так она тебе и сказала? Ложь, ложь и еще раз ложь. Больше я ей уже никогда не поверю.

– А вот я уверен, что это было именно так. Она же, наоборот, станет утверждать, что бежала с другим. Послушайте, сеньора: Эрминия, может быть, больна, очень тяжело больна, и нам нельзя тратить время на всю эту казуистику. Рано или поздно все мы узнаем, что тут хорошо, а что плохо, хотя это глупое и пустое общественное мнение может называть хорошее плохим и наоборот. Но даже если бы на меня ополчился весь свет, то я все равно стал бы защищать то, что, по моему мнению, хорошо. Вот послушайте.

И Колас рассказал вдове о покаянии Эрминии, обратившейся к истине, а также о выпавших вчера на ее долю бедах, тревогах и злоключениях. Рассказ Коласа произвел большое впечатление на донью Илюминаду, как можно было это заметить по выражению ее лица. Выслушав его, вдова сказала:

– Теперь я твоя союзница. Нет, дело не в том, что ты меня убедил: тут все гораздо серьезнее. У меня в сердце словно нарывало что-то, будто там сидел острый осколок неприязни. Но теперь его уже нет: ты у меня этот осколок вытащил. Теперь мое сердце – как кувшин меда, налитый до краев. Ну хорошо, как ты думаешь, что нам теперь делать?