– Если у него есть чертежи, – уточнил Гамаш.

А если здесь обнаружилась пушка, то и чертежи могут находиться поблизости.

Они предполагали, что Лорана убил человек, который знал, где находится пушка, и хотел сохранить ее местонахождение в тайне. В конце концов, кто еще мог поверить нелепой истории парнишки?

Но что, если Лорана убил некто, долгие годы искавший пушку? И когда чумазый мальчишка выбежал из леса с криком о пушке больше дома да еще с монстром на ней, один человек ему поверил. И тогда начал вызревать план. План убийства.

И теперь у Гамаша появился ответ на вопрос, который беспокоил его в последние дни. Казалось необъяснимым, что в ответ на известие о том, что в квебекском лесу найдено суперорудие, массивное пусковое устройство, КСРБ прислала только двух канцелярских крыс.

Не взвод солдат. Не команду ученых.

Просто никто другой им был не нужен. Пушка, в сущности, становилась скульптурой. Совершенно бесполезной. КСРБ требовались люди, которые могли найти чертежи.

И это задание было поручено двум бюрократам средних лет, которые больше любого другого человека знали о «Проекте „Вавилон“» и о монстре, направляющемся в Армагеддон.

Больше любого другого человека, кроме пожилого физика.

Майкл Розенблатт попивал виски и смотрел на молодого старшего инспектора, которая разговаривала с Мэри Фрейзер, блеклой женщиной из КСРБ.

Они тоже смотрели на него, но, встретив его взгляд, отвернулись.

Потом он посмотрел на отставного старшего инспектора, который разговаривал с Делормом.

Эти двое тоже смотрели на него. Агент КСРБ тут же отвернулся, но Арман Гамаш выдержал взгляд профессора, который вдруг почувствовал себя в окружении.

Повернувшись к своему собеседнику, он спросил:

– Интересно, почему они все еще здесь.

– Агенты КСРБ? – уточнил Бовуар. – Собирают информацию о пушке, разумеется. Зачем же еще?

– Да, конечно, – подтвердил Розенблатт. – Больше незачем.

Обед проходил за длинным сосновым столом в кухне Клары: курица и овощи, приготовленные на открытом огне, корзиночки с нарезанным багетом. В комнате зажгли свечи, на середину стола водрузили пышную цветочную композицию.

Мирна полдня потратила, подбирая гибкие ветки с яркими осенними листьями и ветки поменьше с маленькими красными яблоками-дичками. Она собрала сосновые шишки на деревенском лугу. Палочки и шишки. Дань мальчику, который всю свою жизнь защищал Три Сосны.

Обед закончился, посуда была убрана, и гости разошлись по домам.

– Ты идешь, тупица?

– Мне только нужно взять пластинку. Вернусь через минуту.

И он вернулся. Несколько минут спустя Жан Ги осторожно извлекал из конверта виниловую пластинку.

– Ну-ка, дай мне ее.

Рут выхватила у Бовуара пластинку и чуть не уронила ее на пол.

Определив первую сторону, она поместила пластинку на диск проигрывателя, удивив Бовуара тем, что без всяких усилий надела ее на шпенек. Но когда она попыталась поставить на пластинку звукосниматель, он остановил ее, боясь, что она поцарапает драгоценный винил:

– Дайте мне.

– Ты делал это когда-нибудь раньше? – спросила Рут, отталкивая его острым локтем.

– Эй, – сказал он. – Больно.

– Хочешь узнать, что такое больно? Тогда подожди, пока тебе в уши не польется эта хрень.

Она погрозила пальцем пластинке Ала Лепажа, которая крутилась вместе с диском. Рут подняла звукосниматель и умело, осторожно опустила иглу на винил.

Из громкоговорителей донеслось ритмичное потрескивание.

Первая песня началась звуками одной гитары. Классическими, мелодичными. Затем барабанная дробь, похожая на метроном. Поначалу медленный марш, но постепенно он набирал скорость и мощь. Вступали все новые и новые инструменты, музыка понеслась галопом. Пианино, струнные. Духовые. Бой барабана приобрел чуть ли не военное звучание, перешел в мощное, энергичное, бравурное крещендо.

И в эти звуки вплетался голос.

Бовуар сидел на бугорчатом старом диване, смотрел на вращающийся диск и удивлялся низкому, сипловатому голосу Лепажа.

Когда первая песня закончилась, Жан Ги сказал:

– Невероятно. Даже вы не могли не почувствовать.

– Ты стихи-то слышал?

– Кажется.

– Если ты решил, что они невероятные, у тебя совсем мозгов не осталось. Извини, мне нужно пописать. – Она с трудом поднялась со стула. – Весь вечер пила чай.

Когда она вышла, Жан Ги осторожно поднял звукосниматель и поставил иголку на начало пластинки.

«Встретились в баре моряк и солдат, – пел своим хрипловатым голосом Ал. – И сказал один другому: вот так-то, брат».

Жан Ги прослушал, как они разговаривали о войне и любви, о том, как разошлись их дороги, как они воевали по разные стороны.

Рут верно сказала. Песня была горькая, но не такая, как, вероятно, хотелось Алу Лепажу. История получилась шаблонная, неловкая, непривлекательная. Рифмы – либо очевидные, либо вымученные. Но музыка и голос компенсировали все недостатки. И песня казалась лучше, чем на самом деле. Вероятно, подумал Бовуар, как и сам Лепаж.

Началась следующая песня. Мощная музыка, рояль, банджо и губная гармошка. Смесь фолка, рока и кантри.

Теперь Ал пел о собаке, которая потерялась и уже готова свернуться клубочком и умереть, когда ее находит стая диких собак и спасает. Собаку принимают в стаю, но она слишком поздно понимает, что попала к волкам и должна убивать других животных. Как и все они. Не потому, что они жестокие, а потому, что такова их природа. Она уже собирается загрызть ягненка, сердце ее полнится отчаянием, но тут она видит за деревьями свет и бежит на него. Открывается дверь – и собака видит свою семью. Они зовут ее. Ждут.

Жан Ги сидел на диване, удивляясь тому, что история, которая могла и должна была стать очень трогательной, оказалась испорченной инфантильными, корявыми стихами и глупыми попытками заставить рифмоваться нерифмующиеся слова. Бовуар не был уверен, что «собака» и «сбоку» рифмуются.

Жаль. Идеи Лепажа, его голос, музыка были мощными. А вот стихи – merde. Их не стоило выпускать в свет. Интересно, как продавалась пластинка?

Жан Ги подыскивал слова, рифмующиеся с merde, когда появилась Рут. И свирепо посмотрела на него.

– Наслушался? – спросила она. – Если и дальше будешь продолжать, у тебя мозг размягчится и начнет вонять.

– Откуда вы знаете? Вы уже слышали эти песни?

Старая поэтесса подошла к своему проигрывателю и вернулась к дивану с пластинкой Ала в руках. Ее собственным экземпляром.