— Хватит на сегодня, — прибавил он.

И снова двинулся прочь — спиной вперед, не сводя с меня глаз. Тут я заметил, что он прихрамывает и, когда наступает на правую ногу, морщится от боли. То ли его ранило, то ли ушибся, когда бежал по лесу. Он промок насквозь, был очень грязен и смертельно утомлен. Шляпа где-то слетела, длинные мокрые волосы слиплись на лбу и щеках. Я подумал, что усталость и хромота уравняют наши возможности.

— Не стоит… — проговорил Малатеста, угадывая мои мысли.

И проковылял еще немного. Чертовски болела спина, но боевой задор был весь при мне. Я сделал шаг, потом другой. Итальянец покачал головой, как бы укоризненно. Потом улыбнулся, немного отступил, сдерживая гримасу боли, и стал в позицию. Кончики наших клинков соприкоснулись. Я был предельно осторожен и искал способ как-нибудь подобраться к нему. Он, старый пес, ограничивался только защитой. Но даже и так, не предпринимая ответных атак, Малатеста владел оружием несравненно лучше меня, и мы оба это знали. Однако я был как во хмелю, глух к доводам рассудка и помнил только одно: он — передо мной, а у меня в руке — шпага.

Вот он приоткрылся, словно бы ненамеренно, но, почувствовав подвох, я не атаковал, а, держа шпагу так, что чашка приходилась на уровень глаз, чуть пошевеливал локтем из стороны в сторону и искал брешь в его обороне — истинную брешь, а не ловушку. Дождь все лил, я старался не поскользнуться, памятуя, что это равносильно гибели.

— Э-э, мальчуган, ты стал благоразумен.

Малатеста улыбался, но я знал — он дразнит меня, так сказать, выманивает из норки. И потому не поддавался. Время от времени, не сводя с него глаз, рукой, державшей кинжал, я смахивал дождевые капли со лба.

За спиной у меня послышался голос, выкрикивавший мое имя. Капитан. Я отозвался. Из-под прилипших прядей глаза итальянца быстро перекатились справа налево и обратно. Он искал выход. И тогда я стрелой кинулся на него.

О-о, как блистательно владел оружием этот мерзавец! Как стремителен, как точен он был. Без малейшего усилия парировав выпад, который всякого другого на его месте пробил бы насквозь, итальянец с полнейшим хладнокровием нанес ответный удар. Если бы не больная нога, на которую он не мог по-настоящему опереться, он рассек бы мне лицо со лба до подбородка. Но и так шпага моя отлетела на несколько шагов. Прикрываться от него одним кинжалом было бы совершенно зряшной затеей. Я даже и не пытался, а застыл на месте, вероятно, сильно напоминая загнанного зайца и ожидая, когда последует следующий выпад — завершающий, окончательный и смертельный. Но тут Малатеста болезненно скривился, яростно простонал, неверными шагами отпрянул назад, приволакивая поврежденную ногу.

И упал. Потом приподнялся и сел в грязи. Шпага в руке, богохульство на устах. Какое-то мгновение мы смотрели друг другу в глаза: я — ошалело, он — растерянно. Дурацкое, надо признать, получилось положение. Опомнившись наконец, я метнулся за своей шпагой, отлетевшей в сторону, к подножью дерева, а когда подобрал ее, Малатеста, по-прежнему сидя, вдруг взмахнул рукой, в воздухе со свистом мелькнуло подобие стальной молнии — и в пяди от моей головы задрожал глубоко вонзившийся в ствол дерева кинжал.

— Это тебе на память, мальчуган.

Я направился к нему с намерением заколоть на месте, и, прочитав это намерение в моих глазах, он отшвырнул свою шпагу, откинулся назад, опираясь на локти.

— Не везет мне сегодня.

Осторожно приблизившись, я кончиком шпаги поворошил его одежду, проверяя, не припрятал ли он еще какого оружия. Потом приставил острие к тому месту где находится сердце. Мокрые, прилипшие к щекам волосы, лиловатые круги под глазами — Малатеста будто сразу постарел на несколько лет и выглядел безмерно измученным.

— Не надо… — с неожиданной мягкостью проговорил он. — Предоставь это ему.

Малатеста глядел мне за спину — туда, где смыкались ветви деревьев. В этот миг послышалось чавканье сапог по грязи, и рядом со мной, отдуваясь и тяжело дыша, возник капитан Алатристе. Стремительно и молча он бросился на итальянца, схватил его за волосы и, отложив в сторону шпагу, приставил к его горлу огромный охотничий нож.

Мысли у меня в голове неслись как угорелые. Но было их немного. Я вспомнил суровый вид графагерцога Оливареса, враждебный тон Гуадальмедины и ту августейшую особу, которую мы оставили на опушке под охраной Косара. Без свидетельства Малатесты нам с капитаном слишком много придется объяснять, и есть опасения, что не на все вопросы найдутся у нас ответы. Осознав это, я ужаснулся. И удержал руку своего хозяина:

— Он мой пленник, капитан.

Алатристе вроде и не слышал. Лицо его, словно высеченное из гранита, выражало непреклонную решимость. Потемневшие глаза были сделаны, казалось, из того же вещества, что и нож у него в руке. Я видел, как вздулись на ней вены, как напряглись мускулы. Еще мгновение — и она вонзит клинок в горло итальянцу.

— Капитан!

Я попытался вклиниться между ними. Алатристе резко отстранил меня, занес левую руку для оплеухи. Глаза вонзились в меня не хуже стального лезвия.

— Он сдался мне! Он мой пленник!

Все это, вместе взятое, напоминало кошмарный сон — грязная и мокрая прогалина, дождь, без устали сыплющийся сверху, частое дыхание капитана, бурно вздымающаяся грудь Малатесты… Алатристе нажал сильней. Если бы я не удерживал его руку изо всех сил, нож пошел бы своим путем.

— Кто-то должен будет объяснить правосудию, что здесь произошло! — стараясь, чтобы голос мой звучал как можно убедительнее, сказал я.

Алатристе не сводил глаз с Малатесты, который откинул голову, насколько это было возможно, и стиснул зубы в ожидании последнего удара.

— Я не хочу, чтобы нас с вами замучили до смерти пытками!..

И видит бог, это было воистину так! Я заметил, что слова мои произвели наконец нужное действие, смысл их мало-помалу доходил до капитана — он весь как-то обмяк, хотя пальцы его еще крепко сжимали роговую рукоять ножа. Малатеста оказался сообразительней:

— Пропади ты пропадом! — воскликнул он. — Дай ему убить меня!

Альваро де ла Марка, граф де Гуадальмедина, протянул капитану Алатристе кувшин:

— Тебе, должно быть, самое время промочить горло.

Капитан принял его. Мы сидели на ступенях колоннады во Фреснеде, оцепленной вооруженными до зубов гвардейцами. Снаружи дождь барабанил по накрытым парусиной трупам четырех наемников, убитых в лесу. Пятого, с рассеченной головой и еще двумя ранами — Косар постарался, — полуживым унесли на носилках. Гвальтерио Малатесте был оказан особый почет: мы видели, как он, скованный по рукам и ногам, удалялся под крепкой охраной верхом на печальном муле. Когда его погасшие глаза в последний раз взглянули на меня и на Алатристе так, словно он видел нас впервые в жизни, я вспомнил слова, сказанные им в лесу. И в самом деле, ему лучше было бы умереть, подумал я, представляя, каким пыткам подвергнут его, чтобы вытянуть все, что он знает о заговоре.