Я хочу сохранить это ощущение — моя ладонь в руках Эрика. Хочу помнить его голос.

Вот и все, Виктория. Теперь раздели свою жизнь еще раз: до Эрика и после, но без него. То, что останется, собери заново. Если сможешь.

Сначала мы высадились на каком-то аэродроме. Собственно, там был не аэродром даже, а просто полоса в поле. Перешли в другой самолет и снова приземлились на такой же полосе, но уже в пустыне. Нас ждала машина, которая повезла всю компанию по безжизненной желто-коричневой земле, которую нужно было бы расстрелять за враждебное отношение к органике. Наконец перед нами выросло ограждение из колючей проволоки, всюду надписи: «Частная собственность! Въезд запрещен!» Автомобиль минует ворота и пропускной пункт, где уже нет таких надписей, а пулеметные гнезда расположены более открыто. Мы едем мимо одинаковых аккуратных домиков из красного кирпича, по-военному безликих и скучных.

— Бартон, ты нас в армию привезла?

Керстин упрямо не откликается. С тех пор как мы оказались в пустыне, она ушла в себя и молчит, как нанятая.

— Все, прибыли.

Красный дом немного оживляют застекленная терраса, небольшая беседка в чахлом палисаднике и фонтанчики воды тут и там.

— Прошу, заходите.

Хорошее предложение. Надеюсь, здесь имеется душ?

— Кровать одна, но широкая, а вам не привыкать спать вместе. — Керстин куда-то заметно торопится. — Располагайтесь, как вам удобно. Еда и напитки в холодильнике.

Бартон удаляется, а мы остаемся в доме, где стоит тишина с привкусом тонких духов и пустоты.

— Парни, душ в вашем распоряжении, а я пойду осмотрюсь, нечего толпиться.

Керстин уже далеко, но я иду не за ней, а между домами. Здесь пусто. Интересно, куда подевались местные жители? А какая разница… Но, по крайней мере, часть их здесь, потому что я оказалась на кладбище — одинаковые белые памятники, на некоторых имена, на некоторых — номера. Идеальный порядок, и только фигура Керстин нарушает его.

Она стоит на коленях около одной из могил. Плачет? Может, и плачет, она вообще такая… эмоциональная. А я нет. Разве что тогда, с Гарольдом… вернее, после его женитьбы. А потом уж нет, хотя с некоторых пор меня тоже что-то цепляет.

— Чего ты сюда пришла?

На белой плите надпись: «Нина Бартон, Стивен Энтони Бартон». Ни года рождения, ни года смерти, ничего.

— Ему был год и три месяца.

Малыш был слишком мал, чтобы положить его одного, он бы скучал без мамы…

— Почему он умер?

— Стивен? Его убили. Застрелили.

Ну, это мне знакомо. Я много видела такого — во всех тех недоразвитых странах, где мне приходилось бывать, слишком много оружия и слишком мало милосердия. Я немало видела растерзанных тел, и меня уже не трогает смерть взрослых — многие из них ее заслужили, но с каждой неотвоеванной маленькой жизнью часть меня тоже умирает. Я много видела всякого, поэтому не плачу.

— Их убили на моих глазах. — Керстин всхлипывает. — Ты понимаешь?

— Я много такого видела.

— Но это были моя мама и мой брат!

— Каждый из тех, кого убивали, кто умирал на моих руках, был чьим-то сыном или братом. Каждая растерзанная женщина была чьей-то дочерью, матерью, сестрой или любимой. Таков этот мир, Бартон. Паршивое местечко. И тебе будет больно, пока ты жива.

Она смотрит на меня. Керстин очень красивая сейчас, когда из ее глаз исчезла рабочая необходимость, и я на миг замираю. Потому что только сейчас по-настоящему увидела ее. Она стоит Эрика.

— Ты меня понимаешь?! Вот ведь… Все говорили: ты должна перестать тосковать, нужно жить дальше. Никто из них не понимает, что такого нельзя ни забыть, ни пережить, боль остается навсегда, неутолимая и тяжелая. И только ты отчего-то понимаешь…

— Я врач и, повторяю, повидала много всякого. Через мои руки прошло столько раненых… Кого-то я спасла, кого-то не смогла. Знаешь, что я думаю? Лучше бы люди, у которых руки чешутся убить ближнего из каких-то идейных соображений, просто пускали себе пулю в голову.

— Гуманная теория, Величко, и целиком достойна тебя. Но ты права.

— Идем отсюда. Солнечный удар ничего хорошего тебе не сделает, а ты в шаге от него. Или я.

— Ты очень странная. Кстати, а где кот?

— Всю дорогу спал в сумке, небось до сих пор там.

Мы бредем между домиками. Я ни о чем не спрашиваю — надо будет, Бартон сама расскажет.

— Величко, я тебя прошу, прекрати свои фокусы. — Керстин заметно устала, у нее бледный вид. — Послушай, давай подпишем пакт о ненападении — на какое-то время. Что-то я и правда нездорова…

— Пошли скорей, измерю тебе давление. Ты и правда неважно выглядишь, сейчас я тебя осмотрю. Ты не беременна?

— Нет, просто устала. А ты словно двужильная. И когда выполняешь свои обязанности, становишься даже человекоподобной.

— А ты — наоборот: когда не выполняешь.

— Смешно, да? Какая же ты на самом деле? Те двое с ума сходят по тебе. Может, они как-то иначе знают тебя? И Гарольд Левин погиб, защищая тебя… Прости, что напоминаю. Но он любил тебя, я видела.

— Однако сделал когда-то неправильный выбор.

— Вот как… А ты?

— Просто жила дальше.

— Ну да. Интересно, что они все в тебе находят? Эрику ты тоже понравилась. И коту.

— Уолтер не разделяет их мнения.

— Ты обошлась с ним по-скотски.

— Ага. У вас с Эриком прекрасные дети. Тетя Роза, увидев их, растаяла, как сосулька на солнце, и пилила меня целый час — ей хочется внуков.

— А тебе не кажется, что она права? Вы с Эдом — прекрасная пара и…

— Не твое дело, Бартон!

— Ну вот, снова. Я же ничего такого не сказала, чего ты взвилась?

— Ничего. Не лезь не в свое дело.

— Тори, послушай…

Но я не слышу ее. И кто говорит мне такое? Та, которую любит Эрик? Она должна быть счастлива до невозможности, несмотря на свои боли и потери, ведь ее любит Эрик! Ей же неизвестно, как бывает, когда… Бартон не смеет мне ничего советовать!

В доме тишина. Я иду в душ, прохладная вода обнимает меня. На корзине для белья лежит черный кот, внимательно смотрит на меня своими оранжевыми глазами, и мне ужасно хочется поцеловать его круглую шелковую мордочку.

— Величко, вылезай немедленно, мне тоже нужно в душ!

— Подождешь, Бартон, я только зашла.

Просто коммуналка какая-то, а не дом…

Она толкает меня в спину и влезает в кабинку. Да, сиськи у нее хороши, а мне, к сожалению, тут похвастать нечем.