Ну вот, пропускаем несколько траченых лет… Я устроился на ночную работу на почтамте, служащим, и после одиннадцати с половиной лет работа эта, как все работы, стала меня убивать. Я сделался сплошь нервом. Тело напряжено, все застыло в муках. Я не мог повернуть шею. Если на меня кто-нибудь наталкивался, по всему корпусу у меня ревели прострелы боли. Со мной случались обмороки, когда приходилось себе прикусывать язык, чтобы не отключиться. Другие служащие про это не знали. Я был радостный чувак, паяц, одну ночь за другой балагурил с самыми отъявленными балагурами и обычно устно оставался на коне, но толку-то в таком кривлянье – я умирал.

Той ночью я ехал домой после обычных трех с половиной часов сверхурочных. У меня уже было несколько уведомлений о нарушениях и предупреждение ОТС: они рассматривали вопрос о лишении меня водительских прав. Легавые меня затравили. Потом мне надо было сворачивать влево. У меня на старой машине не было поворотников. Я вытянул левую руку, с некоторым трудом, к окну, чтобы обозначить поворот. Боль хлынула по мне так, будто ее выпустили из кранов. И я понял, что рукой могу двинуть только так, что из окна будет торчать лишь часть кисти. Одна кисть, а вовсе не рука целиком. И я на это смотрел, как два разных человека – один наблюдает за другим. Я поднял один палец этой руки в ночь, один крохотный бесполезный пальчик, а другой рукой повернул баранку, чтобы свернуть влево. И тут рассмеялся; все это до того глупо, я же сам даю им себя убивать. Но смех мне помог, общее такое освобождение. И вот, едя себе дальше, я понял, что надо оттуда выбираться. Я понимал, что у любого бомжа из трущоб, что ночует в переулке, жизнь получше моей, я – один из величайших дурней, что когда-либо оказывались на этой земле. Памятная то была ночь. И хотя рассказ этот – про Джона Банте, мне кажется, его никак не рассказать, если не вставить в него и такое. Теперь добавим пару дней или недель, и нагрянуло занятное везенье: странный лысоватый человек, некто Дж. К. Пташкин, который потом станет моим редактором-издателем, предложил платить мне каждый год некоторую сумму денег пожизненно, буду я что-то еще писать или нет, если только я брошу работать на почте. Я согласился и вымелся оттуда нахуй… Столько времени прошло с тех пор, как я постучался в дверь к Банте, и старуха в одеяле сообщила, что́ мне причитается…

Окно у меня выходило на улицу, и свой первый роман я написал за 19 дней. Я мог упиваться в говно и не являться ни на какую работу, кроме собственной. Вот он я, 50 лет, профессиональный писатель, быть может. Я устраивал поэтические читки в разных университетах, читал бухим, базарил с публикой. Тренировки по трепу с засранцами почтамта наконец приносили выгоду. Меня было почти невозможно оскорбить, и сдачи я давал с невообразимой действенностью. Искусства – наспускать и сплюнуть, проще простого.

Выкинем еще несколько лет. Я кряхтел дальше. Явились женщины; с ними я сигал в постели и прочь оттуда, дрался с ними. Для меня это было ужасно и необычно, а они были умней меня: умели подходить под разными углами, ставили на меня капканы, загоняли в угол, но я все равно мог печатать. Если и была какая-то слава, то в Европе, через перевод. В США ходили истории, что я бью своих баб, ненавижу гомосексуалистов и вообще злобная и кошмарная личность. Это у фантиков университетских ко мне было. Как-то вечером зашел один студент и за пивом сообщил:

– Мой препод в универе считает вас нациком, и вы б мать свою за никель продали.

– Это неправда, – сказал ему я. – Моя мать умерла.

Ну и ладно. Я все равно печатал себе дальше, и кое в чем мне везло, и вот мы подбираемся ближе. Мой редактор Пташкин прочел интервью, что я кому-то дал и в нем упомянул тех, кто на меня повлиял: Селин, Тургенев и Джон Банте.

– Банте? – позвонил он мне. – Я слыхал, ты его и раньше упоминал в своих работах, но мне казалось, ты его выдумал, знаешь, как бы в шутку.

– Нет, он есть.

– Где?

– Может, еще в библиотеке остался. Не знаю. Надеюсь, что есть. Там только ранние его книжки. Он, кажется, прекратил. Может, умер.

– И настолько хорош?

– Лучше не бывает.

– Почему же о нем не говорят?

– Это ты мне скажи. Если отыщешь его книжки, начинай с «Благородных времен? Да ну?».

Прошло еще какое-то время. Одна женщина попыталась меня убить. Не вышло. И вот той же ночью зазвонил телефон, она обожала драмы по телефону, и я снял трубку и сказал:

– Слушай, я хочу, чтоб ты НАХУЙ пошла из моей жизни вообще!

– Это Пташкин, – услышал я.

– Ой…

– Слушай, я прочел «Благородные времена». Это правда очень мощно! Я собираюсь его переиздать!

– Здорово. Здорово…

– От первого издания продали всего 632 экземпляра. Банте еще жив, живет в Малибу…

– Малибу? Оё-ёй…

– Он в киноиндустрию ушел…

– Вот черт…

– Там же была депрессия; надо было как-то выживать. Сам знаешь, как оно. Надо его простить.

– Еще бы. Если помрешь – писать уже не сможешь.

– А большинство из нас и по-другому не могут. В общем, я переиздам книжку, и вот подумал, не напишешь ли ты предисловие.

– Завтра тебе почтой отправлю.

– Здорово!

Вот оно: один из величайших романов нашего времени вытащат из темного ниоткуда почти через 40 лет после того, как я снял его с той полки в тот очень счастливый день. Я двинулся к своей печатке объявить чудо эпохи, захотел порадоваться хорошему, которое пробивается, несмотря ни на что.

Опять зазвонил телефон

– Алло, – ответил я.

Голос раздался ровный и монотонный, каждое слово размечено подъемом и паденьем. Звучало, как в записи: бесстрастно, лишь с этой некоей конечностью:

– Я пыталась тебя убить, но не уверена, что больше не буду пытаться.

– Но мы же договорились, что, если я не заявлю в полицию, ты так больше не будешь.

– Я не могу быть ни в чем уверена, – сказала она. – Неужели ты этого не понимаешь?

Она повесила трубку.

«Благородные времена? Да ну?»

Я отошел от печатки, описал круг в кухню и начислил себе стакан побольше…

Я написал предисловие к «Благородным временам». Выкатилось легко. Потом прочел. И понял, что, признавая, будто Джон Банте так здорово повлиял на мое творчество, я принижаю собственную работу, словно часть меня – копирка, – но мне было плевать. Только если что-то прячешь – им давишься. Я отправил предисловие Пташкину, который жил в Санта-Барбаре. Пташкин – он из тех, кто врубается в суть. Вот он позвонил.

– Предисловие отличное. Знаешь, я связался с Мэри Банте, женой Джона. Она говорит, Джон хочет с тобой повидаться.

– Господи ты боже!

– Есть сложности. У него диабет в запущенной стадии. Он слепой и ампутированный: им пришлось отрезать большую часть его ног.