Нас с Джиско поднимают обратно на палубу, и мы стоим там в ожидании приговора.

Вижу, как на нос яхты выходит человек. Он высокого роста и сложен как тяжелоатлет, но двигается с грацией танцовщика. Даже с такого расстояния видно, что он красив, будто кинозвезда. В нем есть что-то знакомое и крайне неприятное.

— Даркон, — произносит над ухом капитан и крестится. Потом отворачивается от человека на яхте, и его старые глаза смотрят мне прямо в лицо. — Я был прав. Ты очень невезучий. Я бы убил тебя быстро. А теперь ты попадешь к нему.

Матрос разрезает на мне веревки, и я растираю онемевшие запястья.

— Встретишься с Дарконовыми зверюшками, — еле слышно произносит капитан, — спроси у них, что случилось с моей рукой.

Бросают трап, и Даркон поднимается на борт.

Он осматривает искореженные лебедки, пока я отчаянно пытаюсь получше его разглядеть из-за шеренги матросов, которые по-прежнему стоят смирно и тихо.

Да, экземпляр, конечно, выдающийся. Крупный. Яркий. Что-то среднее между пиратским королем и манекенщиком.

Лет тридцать пять. Выше меня по крайней мере на два дюйма. Прямые каштановые волосы падают на широкие плечи. На правом восседает птица с пестрым хохолком.

Одет Даркон как денди на морской прогулке. Белые льняные шорты. Ремень с золотой отделкой. Черная шелковая рубашка, довольно-таки тесная, чтобы было видно мышцы. Живот в шашечку. Бицепсы буграми. Грудь колесом.

Да, Джек, этому дяденьке палец в рот не клади. Под шелком и льном он тверже горного склона.

Десять долгих минут он не удостаивает нас с Джиско даже мимолетным взглядом.

Он — Шеф. Все будет, как он захочет. Он хочет сначала оценить повреждения. А потом наказать виновных.

Он обсуждает с капитаном и старпомом ремонт. Куда пойти. Что сделать. Сколько времени это займет.

Задержка ему не по нраву, это сразу видно.

Наконец Даркон направляется к команде, которая разве что не валится ниц, когда он проходит мимо. Суровые морские волки поджали хвосты и притихли.

Нас с Джиско выталкивают вперед, пред светлейшие очи.

Джек, осторожно.

Не волнуйся, я буду вести себя как пай-мальчик.

Я нервничаю. Птиц он любит, но может не понимать всех радостей и выгод дружбы с собакой.

Думаю, к маякам надежды он тоже особого пристрастия не питает.

Что-то в этом человеке есть до странности знакомое.

Да, и мне так кажется.

Непонятно. У нас не так много общих знакомых.

Внезапно я оказываюсь с Дарконом лицом к лицу. Понимаю, что в нем такого неприятного. Дело не в том, что он себе брови выщипывает. И не в его безупречных зубах — триумфе стоматологии. И даже не в золотом педикюре.

Дело в львиных чертах лица. В общем ощущении. Где-то я его уже видел.

Видения собственной смерти. Кошмарные сны, в которых меня преследуют.

Когда я прыгал с крыши на крышу на Манхэттене. Когда одно и то же лицо смотрело на меня изо всех окон до самого асфальта.

Аристократическое. Красивое и печальное. Волевой подбородок. Римский нос. Белоснежные зубы. Седая грива. Хищные глаза. Лик всеведущей, мудрой смерти.

А потом — первая ночь в доме на побережье. Львиный рык, который я слышал во сне. «Джек, Джек!» То же тонкое лицо с демоническими красными глазами. «Джек! От меня не скроешься, Джек. Сдавайся».

Здесь, на палубе траулера «Лизабетта», я вижу более молодую версию того же лика смерти. Это лицо такое же красивое, такое же несомненно аристократическое, с тем же крепким подбородком и теми же изящными скулами. Но волосы не седые, а каштановые, а глаза — теплые, прозрачно-серые.

— Кто испортил мне корабль? — спрашивает Даркон. Густой бас. Вот бы кому горланить китобойную песню.

— Я за него, — говорю.

Даркон улыбается. Понимает, что на всей «Лизабетте» я один его не боюсь.

— Зачем ты это сделал?

— Потому что должны были тралить девственный риф, — отвечаю я как на духу. — Я не мог этого допустить.

Шеф пожимает плечами.

— Твои личные чувства не имеют никакого значения. Это не твой корабль. Это мой корабль.

— Корабль, конечно, ваш, — соглашаюсь я, глядя прямо в прозрачные серые глаза — А риф — нет.

Секунда молчания затягивается: Даркон обдумывает приговор. Траулер медленно вплывает в туман. Утреннее солнце меркнет, словно занавешенное вуалью. Глаза Даркона темнеют, становятся насыщенного исчерна-пурпурного цвета с кроваво-красными искрами.

Попугай на его плече неожиданно нарушает молчание. Пронзительно верещит:

— Убить собаку!

Заткнись, мухоловка!

Джиско, спокойно, спокойно.

Я когда-нибудь упоминал о том, что терпеть не могу птиц?

В первый раз слышу.

Конкретно этому пернатому кретину самое место на хорошей сковородке с картошечкой и розмарином.

— Убить собаку, — громким дребезжащим голосом повторяет попугай. — Зарезать. Зарезать. Мальчишку тоже убить, но сначала собаку.

— Что ты, Аполлон, — говорит Даркон, — речь идет о справедливом наказании. Подведите-ка мальчика вон к тому разделочному столу.

Я отбиваюсь, как зверь, но мою правую руку все-таки кладут на стол. Давят на болевые точки между костяшками, кулак разжимается, ладонь ложится на стол плашмя.

— Посмотри на меня, мальчик, — приказывает Даркон.

Гляжу на него. Он широко открывает рот.

Я сначала слышу, как команда дружно ахает, а потом уже сам вижу, что происходит. Изо рта у Даркона вырывается красно-оранжевое пламя. Жар опаляет мне лоб и волосы.

Пламя гаснет, и в руке у Даркона что-то блестит на солнце. Нож.

Даркон пригибается, пока наши лица не оказываются вровень — в шести дюймах друг от друга.

— Ты испортил мое имущество, и за это я испорчу твое, — заявляет он. — Боль за боль. Не сопротивляйся, а то будет хуже.

Я пытаюсь отбиться, защититься, вырваться из рук тех, кто меня держит. Ничего не выходит. Их слишком много.

Острое лезвие скользит по тыльной стороне моей правой ладони. Даркон доводит его до мизинца и ищет сустав. Нащупав его, Даркон нажимает на нож всем своим весом и отрезает мне половину мизинца, а я беспомощно смотрю на это с расстояния нескольких дюймов.

Слышу собственный крик. Начинаю терять сознание сначала от того, что вижу, и уже потом от внезапной жгучей боли.

Палуба качается и крутится.