Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Аксель снова посмотрел в глаза художника, чтобы отвлечься. Мысли об Энн лишали его способности рассуждать здраво. Он начинал думать о том, что хочет скорее бросить все и заключить ее в объятия. Будто ему снова пятнадцать и он только что узнал, что такое секс.
– О чем вы хотели поговорить, детектив? – спокойно спросил Мун. Он пил свой кофе, сверкая глазами.
– Вы учились в Венской академии художеств?
Брови художника поползли вверх. Сэм ошарашенно опустил чашку на стол, но взял себя в руки и улыбнулся.
– Да, я учился в Вене. Это были чудесные несколько лет. Знаете ли, Академия художеств берет не всех, но ты полностью свободен. Ты ходишь на занятия тогда, когда хочешь, берешь только те предметы, которые хочешь. Мы все – все, кто учился там, – шли к конкретному преподавателю, конкретному гению конкретного направления. Я выбрал того, кто наиболее отвечал моим представлениям о прекрасном.
– И им оказался профессор Штерн?
Серо-зеленые глаза художника остановились на лице Акселя, и тот впервые подумал, что сумасшествие этого человека слишком близко и явно, чтобы полностью исключать невозможный сценарий. При упоминании фамилии профессора Мун изменился в лице. Он стал одновременно холодным и мечтательным. Его глаза потемнели, зрачки чуть сузились вопреки наркотическому опьянению, губы сжались. Он будто пережил заново что-то ужасное. Или прекрасное. Воспоминания молодости.
– Штерн – гений, – наконец проговорил художник. – Я не встречал таких людей ни до, ни после. Он живет вне времени и реальности. Он видит миры во снах, а потом изображает их с поразительной точностью. Он рассказывает истории, в которые невозможно поверить, но ты смотришь на его картины и понимаешь: он действительно это переживал. Я влюбился в его творчество случайно. Увидел небольшую работу на выставке в Треверберге. Тогда впервые в нашем городе показали мистические картины. Штерн выставил портрет демоницы. Ужасно-прекрасной женщины с синими глазами, тонкой кожей и белым лицом. Ее пальцы до третьей фаланги были обагрены кровью, губы приоткрылись, обнажая зубы, а в глазах застыло обещание. Картина называлась «Лилит», и я подумал лишь о том, что готов отдать жизнь за то, чтобы когда-нибудь научиться так рисовать. Тогда у меня не было денег, чтобы купить картину. Я приходил на выставку каждый день, чтобы на нее насмотреться. Меня поражали тончайшие мазки, уникальная игра света и тени. Но больше другого я смотрел в глаза. Знаете, у Теодоры иногда бывает ровно такой же взгляд…
– И вы решили поступить в Вену? – мягко спросил детектив, игнорируя пассаж про мисс Рихтер.
– Да. Я узнал, что Штерн преподает, заработал денег на билет и приехал к нему. Академия меня приняла и выделила общежитие. А уже через полгода я продал свою первую картину. К концу обучения у меня было достаточно денег, чтобы купить этот дом и начать строить для других.
– Как профессор вел занятия?
Мун удивленно развел руками.
– А он их не вел. На всех занятиях он просто рисовал вместе с нами. Иногда ходил по рядам, поправлял огрехи на наших картинах. Лично он практически ни с кем не общался. Поймите, он не теоретик. Теорию преподавали другие, и мало кто из нас ходил на нее первые пару лет обучения. Штерн показывал, как работать. Он вдохновлял своим примером. И лучшие работы он выставлял наравне со своими. Именно с его подачи продались мои картины. И ему я благодарен за легкий старт.
– Точно ли легкий? – задал новый вопрос Аксель, чуть наклонив голову. Художник помолчал, изучая его лицо.
– У меня легче многих, поверьте, детектив.
– Поясните?
Сэм встал, подошел к плите и обернулся. Его волнение пульсировало в воздухе, но сложно было сказать, с чем именно оно связано. Художник выглядел озадаченным.
– Он помог мне продать первую картину. И вторую. А в выпускной работе третьего года дал совет, который превратил ее в шедевр. Она ушла за полмиллиона долларов, что казалось нереальным в то время. Даже сейчас эта сумма весома, если говорить о проходных работах.
– Он стал вашим… директором?
– Нет. Он помогал своим ученикам. Не только мне.
– Хорошо. Можете что-то добавить про профессора?
– Он мрачный тип. И он гений.
– А в чем заключается его гениальность?
Аксель положил ладони на стол, не скрещивая их, и подался вперед. Его лицо было приветливым, взгляд – спокойным, поза – открытой, но Сэм, казалось, сжался. Художник вернулся к столу, сел, поправил рукава рубашки и наконец снова взглянул на детектива. Его глаза стали прозрачными, кристально чистыми и определенно честными. Впечатление портили лишь расширенные зрачки.
– Вы не художник и далеки от живописи, детектив Грин. Я не смогу объяснить вам, в чем именно заключается его гениальность помимо того, что уже сказал. Этого человека окружает аура творчества, темная, мощная, всепоглощающая. И он подбирает себе в ученики тех, кто способен существовать с ним в одном пространстве. Нужно уметь отключаться от реальности и ловить высшие или низшие, как хотите, слои времени, чтобы увидеть то самое мгновение, которое отразишь на холсте. Гениальна не просто его техника – техникой в наше время сложно кого-то удивить. Гениально то, что он рисует. Вы попадаете в другой мир. И вам кажется, что этот мир совсем рядом, он уже проник в реальность и уже смешался с твоей жизнью. На его картинах свет и тень. Реальность и то, что лежит за ней. И это не кошмары. Это просто альтернатива, которую мало кто из нас осмысленно допускает, но которую внутри себя признают все.
– То есть вас поразила не техника. Вы пошли учиться к нему не ради передачи мастерства. Вас поразил его мир? – тихо спросил Аксель.
– Да, детектив. Я был юн и неопытен. И вряд ли состоялся бы как художник. Но я влюбился в его мир и захотел создать свой. Вы же знаете, что мои картины объединены в серии по мирам?
– Слышал об этом, но не вдавался в подробности.
Художник поджал губы, но решил тему не развивать.
– Может быть, когда-нибудь я вам про это расскажу. Мы создаем такие же сложные вещи, как писатели.
Аксель медленно кивнул.
– Скажите, мистер Мун, а присутствовала ли жестокость в его картинах?
– Наш мир очень жесток, – неопределенно ответил Мун. – Но в его картинах я видел скорее жесткость и
