– Приезжайте в воскресенье вечером, – прорычал Даррил, как нью-йоркский таксист. – Будет чертовски унылый день, а я получил одно вещество, которое хочу опробовать в нашей шайке.

– Не так-то просто, – сказала Александра, – найти няню на субботу. Дети с утра должны идти в школу. И захотят остаться дома и смотреть Арчи Банкера. – В своем беспрецедентном сопротивлении она услышала гнев, посеянный в ее душе Джейн Смарт, который подпитывал теперь ее собственные жилы.

– Брось. Эти твои детки – взрослые, зачем им няня?

– Я не могу взвалить троих младших на Марси, они ее не слушаются. К тому же она может поехать к друзьям, и я не вправе лишать ее этого, несправедливо обременять ребенка собственными обязанностями.

– Какого пола друг, с которым она встречается?

– Это не твое дело. С девочкой, как обычно.

– Боже, не огрызайся на меня, не я сделал тебе этих маленьких грубиянов.

– Они не грубияны, Даррил. И я действительно уделяю детям мало времени, можно сказать, пренебрегаю ими.

Интересно, но его, казалось, совершенно не беспокоили ее отговорки, раньше такого не бывало: возможно, это был путь к его сердцу.

– Кто скажет, – ответил он мягко, – что значит пренебрежение? Если бы моя мать побольше мною пренебрегала, я мог бы стать хорошим, разносторонним парнем.

– Ты отличный парень.

Это прозвучало натянуто, но ей нравилось, что он пытался восстановить доверие.

– Большое спасибо, мать твою, – ответил он с отталкивающей грубостью. – Ладно, увидимся, когда приедешь ко мне.

– Не будь таким самоуверенным.

– Кто самоуверенный? Я не навязываюсь. В воскресенье, примерно к семи. Одежда любая.

Ее интересовало, почему следующее воскресенье должно быть для него грустным. Она взглянула на календарь, висящий на кухне. Числа в нем были переплетены лилиями.

Пасхальный вечер превратился в теплую весеннюю ночь с южным ветром, затягивающим луну обратно в буйные бесцветные облака. Отлив оставил серебряные лужи на дамбе. Молодая, зеленая болотная трава прорастала между скал, фары машины Александры раскачивали тени между валунами и по оплетенным деревьями воротам. Подъездная дорога поворачивала туда, где когда-то гнездились белые цапли, а теперь лежал опавший пузырь теннисного корта, сморщенный и отяжелевший, как поток лавы, потом ее машина взобралась вверх, огибая луг, окруженный безносыми статуями. Величественный силуэт дома неясно вырисовывался, светясь решеткой всех своих окон. Ее сердце поднималось до праздничного трепета всякий раз, как она приезжала сюда, ночью или днем. Она ожидала встретить кого-то важного, кто был ею, она понимала это. Ею без прикрас и сдерживающих моментов, прощенной и обнаженной, с высоко поднятой головой, нормальным весом и открытой для каждого любезного предложения: прекрасной незнакомкой, ее внутренним «я». И вся скука следующего дня не могла излечить ее от приподнятого настроения ожидания, которое вызывала усадьба Леноксов. Твои заботы испаряются в прихожей, где тебя встречает сернистый запах и стоит настоящая слоновья нога в качестве подставки для зонтов, держа пучок старинных набалдашников и ручек, при пристальном взгляде она превращается в живописный единый слиток, даже маленькая завязка и кнопка застежки, держащая сложенный зонт, – еще одно комическое произведение искусства.

Фидель принял ее куртку, мужскую ветровку на молнии. Александра все больше находила, что мужская одежда удобнее; сначала она стала покупать обувь и перчатки, потом вельветовые и хлопчатобумажные штаны, не такие тесные в талии, как женские, и, наконец, красивые, свободные, эффектные мужские куртки, охотничьи и повседневные. Почему им должно быть удобно, в то время как мы мучаем себя «шпильками» и всеми остальными садистскими ухищрениями рабской моды?

– Buenas noches, senora, – сказал Фидель. – Es muy agradable tenerla nuevamente en esta casa [50].

– Мистер приготовил все к веселой вечеринке, – сказала Ребекка, стоявшая позади него. – О, внизу много перемен.

Джейн и Сьюки уже были в музыкальной гостиной, куда были выставлены несколько стульев с овальными спинками и осыпающейся серебряной отделкой; Крис Гэбриел развалился в углу рядом с лампой, читая «Роллинг Стоун». Остальная часть комнаты была освещена свечами, свечи всех цветов были установлены в оплетенных паутиной канделябрах на стенах, каждый мучимый сквозняком язычок пламени повторялся в крошечном зеркале. Аура свечных огней была едкого дополнительного цвета: зеленый поглощал оранжевое свечение, еще и постоянно отражаясь, как в вязкой борьбе среди несмешивающихся химических веществ. Даррил, одетый в старомодный двубортный смокинг цвета сажи, но с широкими лацканами, подошел и холодно поцеловал ее. Даже его слюна у нее на щеке была холодной. Аура Джейн была слегка мутной от гнева, а у Сьюки – розовой и веселой, как обычно. Они все были одеты в свитера и брюки, что совершенно не соответствовало случаю.

Смокинг придал Даррилу менее пестрый и неуклюжий вид, чем обычно. Он прочистил свою лягушачью глотку и объявил:

– Как насчет концерта? Мне тут пришло в голову несколько идей, и я хочу узнать, как вам, девушки, это понравится. Первый номер под названием, – замер он на полужесте, его острые мелкие зеленоватые зубы блестели, очки, которые он надел в этот вечер, были такими маленькими, что оправа из светлого пластика, казалось, поймала его глаза в ловушку, – «Соловей пел буги на Беркли-сквер».

Множество нот слетело с клавиш, как будто играло сразу много рук, левая рука выдавала низкий неясный ритм, веселый, но темный, как грозовая туча, вырастающая прямо над вершинами деревьев, и потом правая рука подхватывала колеблющиеся прерывистые фразы, так что постепенно возникала мелодия, радуга мелодии. Можно было увидеть ее, туманный английский парк, жемчужное лондонское небо, танец щекой к щеке, и одновременно услышать американский грохот, добротный публичный дом из песчаника, с колокольчиком, который могли придумать только на этом континенте в разукрашенных борделях южного города у реки. Мелодия приближалась к басам, бас пододвигался и проглатывал соловья, следовал невообразимо сложный шквал, в то время как казавшееся бледным лицо Ван Хорна роняло пот на клавиатуру и его напряженное хрюканье засоряло музыку. Александре представилось, что его руки – бледные восковые манипуляторы, взлетающие и опускающиеся пальцы, напрягающиеся сухожилия и мышцы которых срослись с рычажками, войлочными молоточками и струнами рояля, его сильный протяжный голос казался чрезвычайно длинным ногтем. Музыкальные темы отдалялись, радуга опять появлялась в небе, грозовая туча исчезала в спокойном воздухе, мелодия снова возникала в странно высоком минорном ключе, достигнутом наклонным рядом из шести нисходящих, замирающих аккордов, ударяющих по обрушивающейся синкопе.

Тишина, если не считать гула фортепьянной арфы.

– Эксцентрично, – сказала Джейн Смарт сухо.

– Правда, дорогой, – убеждала Сьюки хозяина, выставленного на всеобщее обозрение и щурящегося теперь, когда напряжение спало. – Никогда не слышала ничего подобного.