– Я велела сунуть вам в постель горячую грелку. Если её положить за спину, легче заснуть. Спокойной ночи.

Девушка снова почувствовала, что. Флёр когда-то уже выстрадала ту муку, которая терзает теперь её, Динни. Ночью ей спалось лучше, чем можно было ожидать.

За утренним чаем ей подали письмо со штампом чингфордской гостиницы:

"Мадам,

В кармане джентльмена, который лежит здесь в остром приступе малярии, было обнаружено нижеприлагаемое адресованное Вам письмо. Пересылаю его Вам.

С совершенным почтением

Роджер Куили, доктор медицины".

Девушка прочла письмо. "Что бы ни случилось, прости и верь: я любил тебя. Уилфрид". И он болен! Динни мгновенно подавила первый порыв. Нет, она не бросится во второй раз туда, куда боятся входить ангелы! Тем не менее она побежала вниз, позвонила Стэку и сообщила, что Уилфрид лежит в чингфордской гостинице с острым приступом малярии.

– Значит, ему понадобятся пижамы и бритва, мисс. Я отвезу.

Динни сдержалась и вместо: "Передайте ему привет", – сказала:

– Он знает, где меня найти, если я буду нужна.

Письмо смягчило душевную горечь Динни, но девушка по-прежнему была отрезана от Уилфрида. Она не может пальцем шевельнуть, пока он не придёт или не пришлёт за ней, а он не придёт и не пришлёт, – в этом она была втайне уверена. Нет! Он снимет свою палатку и покинет места, где слишком много страдал.

Около двенадцати заехал Хьюберт, чтобы проститься с ней. Она сразу же поняла, что он тоже знает. Он пробудет в Судане до октября, потом вернётся заканчивать отпуск. Джин остаётся в Кондафорде до родов, которые, видимо, будут в ноябре. Врачи считают, что африканское лето вредно отразилось бы на её здоровье. В это утро брат показался Динни прежним Хьюбертом. Он распространялся о том, какое преимущество – родиться в Кондафорде, И девушка, напустив не себя притворную оживлённость, подтрунила:

– Странно слышать это от тебя, Хьюберт. Ты раньше не особенно любил Кондафорд.

– Всё меняется, когда у тебя есть наследник.

– Вот как? Вы ждёте наследника?

– Да, мы настроились на то, что будет мальчик.

– А уцелеет ли Кондафорд до тех пор, пока он вступит в права наследства?

Хьюберт пожал плечами:

– Попробуем сберечь. Сохраняется только то, что хотят сохранить.

– И даже при этом условии – не всегда, – поправила Динни.

Слова Уилфрида: "Можете сказать её родным, что я уезжаю", – и слова Динни: "Всё кончено", – с почти сверхъестественной быстротой облетели всех Черрелов, но их не охватило то ликование, которым сопровождается обычно раскаяние грешника. Все слишком жалели её, и жалость эта граничила с печалью. Каждый стремился выразить ей сочувствие, но никто не знал – как. Сочувствовать слишком явно – хуже, чем не сочувствовать вовсе. Прошло три дня, но ни один из членов семьи так его и не выразил. Наконец Эдриена осенило, и он решил пригласить её позавтракать, хотя ему, как, впрочем, и всем на свете, было неясно, почему еда может служить утешением. Он позвонил ей и договорился о встрече в одном кафе, репутация которого, вероятно, не соответствовала истинным его достоинствам.

Поскольку Динни не относилась к числу тех молодых женщин, для кого житейские бури – удобный случай приукрасить свою внешность, Эдриен имел полную возможность заметить бледность племянницы. От комментариев он воздержался. В сущности, он вообще не знал, о чём говорить, так как понимал, что мужчина, увлечённый женщиной, все равно живёт своей прежней духовной жизнью, тогда как женщина, менгее увлечённая физически, непременно сосредоточивает свою духовную жизнь на любимом мужчине. Тем не менее он стал рассказывать девушке, как ему пытались "всучить липу".

– Он заломил пятьсот фунтов, Динни, за череп кроманьонца, найденный в Сэффолке. Вся история выглядела вполне правдоподобно. Но мне посчастливилось встретить археолога графства. Тот и говорит: "Ого! Значит, теперь он пытается сбыть его вам? Старая уловка! Он откапывал этот череп, по меньшей мере, три раза. По парню тюрьма плачет. Он держит череп в шкафу, каждые пять-шесть лет роет яму, кладёт его туда, а потом пытается сбыть. Возможно, что череп действительно кроманьонский, но он-то подобрал его во Франции лет двадцать назад. Будь череп найден в Англии, это был бы уникум". Словом, я отправился на то место, где он откопал его в последний раз, и, как ты понимаешь, сразу убедился, что парень сам зарыл его в землю. В древностях есть нечто такое, что подрывает "моральный уровень", как выражаются американцы.

– Что он за человек, дядя?

– С виду энтузиаст; немного похож на моего парикмахера.

Динни рассмеялась.

– Примите меры, не то он в следующий раз всё-таки продаст свою находку.

– Ему помешает кризис, дорогая. Кости и первопечатные издания – на редкость чувствительны к конъюнктуре. Пройдёт ещё лет десять, прежде чем за череп дадут мало-мальски приличные деньги.

– А многие пытаются вам что-нибудь всучить?

– Некоторым это даже удаётся. Я жалею, что с этой «липой» ничего не вышло. Череп – превосходный. В наши дни такие редко встретишь.

– Мы, англичане, безусловно, становимся уродливей.

– Неправда. Надень на тех, с кем ты встречаешься в гостиных и лавках, сутаны и капюшоны, доспехи и камзолы, и на тебя глянут лица людей четырнадцатого или пятнадцатого века.

– Но мы презираем красоту, дядя. В нашем представлении она связывается с изнеженностью и безнравственностью.

– Да, люди склонны презирать то, чего лишены. С точки зрения примитивности, мы стоим на третьем, нет, на четвёртом месте в Европе. А если исключить кельтскую примесь, то и на первом.

Динни оглядела кафе, но осмотр ничего не прибавил к её выводам – отчасти потому, что восприятие у неё притупилось, отчасти потому, что завтракали здесь преимущественно евреи и американцы.

Эдриен с болью следил за племянницей. Какой у неё безразличный взгляд!

– Значит, Хьюберт уехал? – спросил он.

– Да.

– А ты что намерена делать, дорогая? Динни сидела, уставившись в тарелку. Затем неожиданно подняла голову и объявила:

– Думаю поехать за границу, дядя.

Рука Эдриена потянулась к бородке.

– Понимаю, – согласился он наконец. – А деньги?

– У меня хватит.

– Куда?

– Куда угодно.

– Одна?

Динни кивнула.

– У отъезда есть оборотная сторона – возвращение, – напомнил Эдриен.

– По-моему, сейчас мне здесь нечего делать. Почему бы мне не порадовать окружающих, избавив их от необходимости видеть меня?

Эдриен замялся.