Я перестала думать, что могу быть богоподобной, героической или более одаренной, нежели другие смертные. Я отбросила все иллюзии относительно того, что могу излечить любое живое существо, включая саму себя. Ни один врач не способен заставить кровь свертываться, ткань или кость обновиться, а опухоль рассосаться. Мы не создаем, а только побуждаем биологические функции работать (или не работать) самостоятельно, и в этом отношении доктора более ограниченны, чем механики или инженеры, которые действительно выстраивают что-то из ничего. Мой выбор медицинской специализации, который мать и сестра до сих пор считают ненормальным, вероятно, сделал меня более честной, чем большинство медиков. Я знаю, что, когда занимаюсь мертвыми, их совершенно не заботят ни я сама, ни мои манеры. Они остаются такими же мертвыми, как и были прежде. Они не говорят «спасибо», не посылают мне открыток по праздникам, не называют в мою честь детей. Конечно, я была осведомлена обо всем этом и тогда, когда только решила стать патологоанатомом, но это все равно что заявить, будто ты знаешь, каково это — воевать, когда только записываешься в морскую пехоту и отправляешься в горы Афганистана. В действительности люди не знают, на что та или иная штука похожа, пока сами с ней не столкнутся.

Чувствуя едкий, масляный, резкий запах формальдегида, я всегда вспоминаю, какой наивной была, когда полагала, что вскрытие трупа, отданного науке для обучающих целей, подобно аутопсии незабальзамированного человека, сама причина смерти которого стоит под вопросом. Мое первое вскрытие проходило в морге больницы Хопкинса, заведении более грубом в сравнении с тем, что у меня за стеной. Я складываю полевую форму судмедэксперта на скамью, совершенно позабыв о стыдливости или существовании индивидуального шкафчика. Той женщине, чье имя все еще сидит в голове, было всего тридцать три. Умерев от послеоперационных осложнений аппендэктомии, она оставила без матери и жены двух маленьких детей и мужа.

И по сей день мне жаль, что она была моим научным проектом. Мне жаль, что ей вообще довелось стать проектом какого-либо патологоанатома, и я помню, как думала тогда: до чего ж это абсурдно: такая молодая здоровая женщина, и надо же — умерла от инфекции, вызванной удалением из толстой кишки похожего на червя, относительно бесполезного отростка. Мне хотелось сделать для нее что-нибудь, прихорошить ее. Работая над ней, упражняясь, я жаждала, чтобы она встала и спрыгнула с этого исцарапанного стального стола, стоящего на грязном полу в самом центре унылого подвала, в котором поселился запах смерти. Мне хотелось увидеть ее живой и здоровой, почувствовать, что я принесла ей хоть какую-то пользу. Я не хирург. Я лишь раскапываю, извлекаю улики, сокрытые в теле, чтобы отстоять справедливость, когда иду на войну с убийцами или — что менее драматично, но более типично — с адвокатами.

Анна позаботилась о том, чтобы у меня были свежевыстиранные халат и брюки из хлопчатобумажной ткани, среднего размера и того казенного зеленого цвета, к которому я привыкла. Надеваю их, после чего накидываю на себя одноразовый фартук и плотно завязываю его на спине. Потом натягиваю раздобытые где-то Анной резиновые медицинские сабо, а поверх них — выплюнутые раздаточным аппаратом бахилы. Затем наступает черед защитных нарукавников, шапочки, маски, защитного щитка и двух пар перчаток.

— Не попишете за мной? — прошу ее я, возвращаясь в комнату, где проходит аутопсия, просторное, пустое помещение, вся обстановка которого состоит из отбрасывающих яркие отблески стальных предметов. Если учитывать моего пациента, нас здесь всего трое. — На тот случай, если не смогу сразу надиктовать, мне, возможно, придется уйти.

— Только не уходите одна, — напоминает мне Анна.

— Бентон забрал ключи от машины, — парирую я.

— Ну и что; машин у нас хватает, так что не пытайтесь меня одурачить. Когда придет время, я позвоню, и аргументов у вас уже не останется. — Что бы Анна ни говорила, из ее уст это никогда не звучит неуважительно или грубо.

Пока я беру мазок с входного отверстия в нижней части спины, Анна делает снимки. Я беру еще два мазка на случай, если это убийство могло иметь сексуальный подтекст, хотя, основываясь на услышанном, даже и не представляю, что такое возможно.

— Мы ищем единорога, а не заурядного пони. — Я запечатываю анальный и оральный мазки в бумажные конверты и подписываю их. — Так что, раз уж не удалось посетить место преступления, придется все ставить под сомнение.

— Ну, там не был ни один из нас, — говорит Анна. — Что конечно же ужасно досадно.

— Даже если бы там кто-то и побывал, я бы все равно искала единорога.

— Я вас не виню. На вашем месте я бы тоже не верила тому, что мне говорят.

— На моем месте… — Я вставляю новое лезвие в скальпель, пока Анна заполняет формалином помеченную биркой пластиковую баночку.

— Я не стала бы лгать, ловчить или присваивать себе то, что мне не принадлежит. Не стала бы вести себя здесь так, словно это место — мое. Ну да ладно. Не следует мне лезть во все это. — продолжает Анна, не глядя на меня.

Я и не хочу, чтобы она лезла. Не стоит ставить ее в положение, когда приходится предавать людей, предавших меня. Я знаю, каково это. Приходится снова и снова лгать, открыто или посредством недомолвок, и это ощущение мне тоже знакомо. Ложь поселяется в твоем сердце и остается, словно непереваренное зернышко, какие находят в египетских мумиях. От лжи не избавишься, если только сам ее не вырвешь с корнем, и я не уверена, что мне достанет смелости сделать это, когда думаю о ветхих деревянных ступенях, ведущих в подвал нашего дома в Кембридже, о шероховатых каменных стенах и пятисотфунтовом сейфе с композитной дверью два дюйма толщиной, снабженной тремя замками.

— Вы, наверное, не в курсе, кто и где находился, когда вы и Марино были в Маклине. — Я делаю глубокий Y-образный надрез, от одной ключицы до другой и резко вниз, с небольшим крюком в районе пупка и заканчивающийся у лобковой кости в нижней части брюшной полости. — Знаете, кто был на парковке и что вообще происходит? Я ведь вроде как под домашним арестом по причинам, которые никто не удосужился мне объяснить.

— ФБР. — Анна не говорит мне ничего нового, подходя к стене, на которой, рядом с пластиковыми вешалками для формуляров и диаграмм, висят на крючках дощечки с зажимом. — По меньшей мере двое агентов на парковке и еще один следовал за нами. За нами точно был «хвост». — Она собирает необходимые бумаги и снимает дощечку, убедившись, что в привязанной к ней авторучке еще остались чернила. — Детектив или агент. Уж и не знаю, кто именно, но, несомненно, тот, кто предупредил охрану прежде, чем мы туда добрались. — Она возвращается к столу. — Когда мы заявились в лабораторию нейровизуализации, нас там уже ждали трое охранников Маклина, такие взбудораженные, какими я их никогда не видела. И потом еще тот, другой, на внедорожнике, темно-синем «форде», «эксплорер» или «эскпедишн».

Возможно, на том самом, на котором только что отъехал от офиса Бентон.

— Этот последний, он или она, выходил из машины? Полагаю, вы с ним не говорили? — Я отгибаю мягкую ткань. Мой пациент такой худой, что жир практически отсутствует, — уже в следующее мгновение ткань вновь становится кроваво-красной.