Что еще более важно, как это должно было быть для Николая?

Какой ущерб нанесла та ночь его психике?

Моя рука дрожит, когда я касаюсь его рукава, привлекая его взгляд ко мне. Его красиво вырезанное лицо тщательно пусто, ничего не выражая его чувств. Но я чувствую колодец страданий за его непрозрачной маской, чувствую парализующую муку его вины и стыда.

— Алина знает? — неуверенно спрашиваю я. — Что это была самооборона? Что ты сделал это не только для того, чтобы отомстить за мать?

Его черные ресницы опускаются, скрывая тигриные глаза. "Я не знаю. Мы никогда особо не говорили о той ночи. Что бы это изменило? Мне было двадцать пять против его пятидесяти семи, быстрее и сильнее. Я мог бы вырвать нож и пригвоздить его — мне не нужно было его убивать».

— Разве нет? Я вижу эту сцену так ясно, как если бы она происходила у меня на глазах, я могу представить старую версию Николая, которую я видел на фотографиях в газетах, подтянутого и сильного, несмотря на свой возраст… опасного, даже если он не накачан кровью и кокаином. И я вижу двадцатипятилетнего Николая, вовлеченного в эту кошмарную сцену, ошеломленного ужасной смертью матери и напуганного за свою бессознательную, истекающую кровью сестру.

Что бы случилось, если бы он не завладел смертоносным ножом своего отца?

Могла ли его кровь запятнать и этот клинок, когда его тело соединилось с телом его матери и сестры в безымянной могиле в каком-нибудь русском лесу?

"Что ты говоришь?" Голос Николая напрягается, его глаза яростно блестят, а маска сползает, обнажая гноящуюся рану под ней. "Я убил его. Мой собственный отец. Кого волнует, было ли это в целях самообороны или нет? Я хотел, чтобы он умер за то, что он сделал с ней. Я хотел, чтобы его кровь — моя кровь — была на моих руках, и я не жалею, что она у меня есть. Ведь видишь ли, зайчик, Алина права: я такой же, как он. Во всех смыслах я — мой отец».

Мое сердце будто разрывают на куски, его боль режет меня так жестоко, как любой нож. Как он смог сдержать всю эту боль внутри себя? Как это его не разорвало? — Нет, — говорю я, мой голос становится тверже с каждым словом. — Ты не твой отец. И я не твоя мать. Их судьба не будет нашей, если мы этого не позволим.

Не знаю, когда именно во время его рассказа я понял, что им движет, в какой момент я понял, что Николай заклеймил себя монстром шесть с половиной лет назад — и с тех пор изо всех сил старается соответствовать тому, что, по его мнению, является своей природе, к крови Молотова, которую он считает своим проклятием. Не то чтобы в его вере не было доли правды. Моя новая семья темная и безжалостная, возврат к временам, когда насилие и сила оправдывали себя. Их отношения заслуживают отдельной главы в книге о динамике разрушенных семей, и мой муж — продукт такого воспитания, его характер сформирован как трагедией медленно разрушающихся отношений его родителей, так и их взрывным, ужасным концом.

Все-таки он не его отец. Отнюдь не. И я не его мать. Она не знала характера своего мужа, когда выходила за него замуж, не была готова к жизни с таким жестоким и безжалостным человеком. В то время как я, благодаря моему биологическому отцу, прошел через ад, и хотя я не могу сказать, что меня не смутило то, что Николай убивает двух убийц, открытие того, на что он способен, не изменило моих чувств — во многом к мое первоначальное смятение.

Безжалостный убийца или нет, он был и всегда будет моим любовником и защитником.

"Нет?" Он сжимает мои плечи, его пальцы словно стальные полосы. «Как мы избежим их участи? Ты уже ненавидишь меня на каком-то уровне, не так ли? За то, что убил тех людей перед тобой и вернул тебя, когда ты умолял меня отпустить тебя? За то, что заставил тебя выйти за меня замуж?

Я выдерживаю его яростно-золотистый взгляд, отказываясь вздрогнуть от вулканической суматохи, которую вижу там, от всех давно сдерживаемых эмоций, которые грозят выплеснуться цунами, сметая все на своем пути. — Нет, Николай. Мой голос мягкий и ровный, несмотря на неровный пульс. «Я же говорил тебе, я люблю тебя. Я не ненавижу тебя. Я никогда не мог, поэтому никогда не делал — и никогда не сделаю».

Его пальцы сжимаются, впиваясь глубже в мою плоть. «Как ты можешь быть так уверен? Ты видел, на что я способен, какой я… какой я с тобой. Чем именно я отличаюсь от него?»

Я борюсь с желанием сжаться от боли и ярости, просачивающихся в его слова. Вместо этого я тихо спрашиваю: «Твой отец любил тебя и твоих братьев и сестер так, как ты любишь Славу? Любил ли он кого-нибудь по-настоящему, кроме себя? И я не имею в виду его сильную привязанность к твоей матери.

Выражение его лица не меняется, но я чувствую ответ в едва заметном ослаблении его хватки, поэтому я продолжаю. «Возможно, в чем-то ты похож на него, но не во всем. Не те, которые считаются. Например, ты когда-нибудь причинишь мне боль? Мне правда больно? Я говорю о кулаках и ножах, а не о грубости в постели.

Он отшатывается, выдергивая руки. — Я скорее выпотрошу себя.

«А как же Слава? Вы бы когда-нибудь напали на него с ножом… скажем, под кайфом или пьяным?

Ярость вспыхивает на его лице. — Блять, нет.

"В яблочко." Я подхожу к нему еще ближе, мое сердце колотится бурей. — Потому что ты не такой, как твой отец. Неважно, что думает твоя сестра… чего бы я ни боялся после того, как ты спас меня.

Его ноздри раздуваются, когда он смотрит на меня сверху вниз. «Боялся?» Голос у него грубый, как наждачная бумага, слова впервые с оттенком русского акцента. — Как в прошедшем времени? Он снова хватает меня за руки, его глаза дикого золотисто-зеленого цвета. — Думаешь, ты в безопасности со мной? Потому что что? Теперь ты знаешь всю неприглядную правду? Потому что ты думаешь, что понимаешь меня?

— С тобой я всегда был в безопасности. И в глубине души я всегда это знал. Вот почему я могла прятать голову в песок все эти недели, почему видя, как он убивает и пытает, я не отшатывалась