В начале месяца густаря в Астрахань прибыл Мурат-Гирей, встреченный с княжескими почестями. Гулево длилось весь день, веселился весь город.

— Мурат присутствием своим попридавит хвосты ногайским мирзам, — делился князь Лобанов. — К нему да к брату его воинственному Сайдету — уважение в Ногайской орде сплошь. Если, даст бог, за царя до конца постоит, — тьму строптивых мирз к покорству приведёт, да ещё вразумит, чтоб нашего государя зауважали.

— А что царевич? Умён ли?

— Лисий бес. Клянётся, что верен царю. Но полной веры — не так чтоб. Дикой народец. Что крымец, что ногай, все — батыева помета. Баб любит без меры. Смотреть тошно: цельный двор развратниц с необступными чреслами от чужих глаз прячет, морды всем покрывалами закутал. А что с того? В палатах визг, писк, стон, а-ах-а-ах! Подойти близко — мерзостно. А искус!.. Вот и смекни: что он там с ними, шалый, провёртывает! Стыдобища, срам да и только… И завидки… — воевода осклабился, крякнул, впихивая в жирные губы ковш с мёдом.

— Стал быть, не больно государского толку муж?

— А вот это б не сказал бы. Он меня сколько раз просил: дозволь-де, воевода, мне вольно жить, с глазу на глаз с ногаями гуторить. А то, мол, какое мне доверье, если я подзаточный? Все под присмотром. С бабами Мурат оттого много вожжается, что простору истинно царского не видит. С безделья. Вить, по титулу он как бы владетельный князь четырёх рек. А на деле: пугало на привязи. И то ж хрен, как ему совсем уж без проверки доверять? А тут такое вышло: вчера понаехали к нам важные вельможи от Уруса и Ибрагим-султана. Вот где, вот перед кем бы наприклад развернуться царевичу, показать, что муж самостоятельный и, одновременно, государю преданный! Гиреич-то назавтре большую гульку назначил. На пиру, я разумею, и должен разговор с урусовыми прилипалами изойти. Хочу, чтоб ни он, ни они не видели нашей опеки, а совещались искренно: сам друг, око в око, ухо в ухо. С глазу на глаз, но чтоб и третий глаз был, им не заметный — наш. Пусть, это, себе думают, что ухо в ухо. А всю ихнюю беседу и мы уловим…. — воевода поднял палец к буйным копёшкам бровей, пригладил.

— А как то сделать?

— Вот и хочу с тобой помозговать.

— Может, кому из наших перепойным прикинуться?

— А ты, вот, скажем, какого бельмеса по-ихнему?

— И то. Не одну неделю в ногаях, а и словечка не прихватил, — повинился Степан.

— То-то. А придумать надо, Стеня, надо. Вот тоже у Колотова завидная мыслишка наковырнулась…

* * *

Для сборного пира определили площадку у хором царевича. Разметали шатёр. Гости под бубенный брям протискивались в низкий проход. Расчёт устроителей: не хочешь, а голову склонишь. Боярин Лобанов, человек умный и ухищрённый, дабы не поклониться, при входе присел и бочком-бочком.

Поверх мохнатого ковра на диване восседал Мурат-Гирей. Своеобразное положение царевича в Астрахани отразилось и на шатровом убранстве. Посреди: высокий стол и лавки для русских. Ногайским гостям — нурадину, кековату и мирзам помельче — низкие помосты поставили с настланными подстилками в бахромках. На столе, с кувшинным кумысом вперекрут, соседились медовые сулеи, для православных. Слева от Мурата источал благовония высокий золоченый сосуд. Справа — железные обогревальни.

Невысокий стулец с бархатной отделкой, против царевича, занял сам воевода. Остальные русичи разместились по лавкам. Ждали ногайскую знать.

Первым вполз кряжистый Ак-мирза, за ним тучный и напыщенный вельможа Акбердий, следующим — Ибрагимов посол длинношеий Кечю. Замыкая, ввалился…

При виде этакой орясины по шатру прокатился рокот восхищенья. Даже Степан привстал. Имелось с чего: на поклон царевичу прибыл ещё сильнее раздавшийся Иштору. Однако валил батыр как бы на ощупь, щуря и без того шнурковые, навеки близорукие глаза.

После долгих здравиц шатёр наполнился гулом разноязыкого говора. Чем больше вина, тем больше веселья: почти не ощущалось, что столуются иноверцы.

Сперва близ Мурата хороводили пять долгоножек в воздушных покрывалах. Русские, дивясь распутству, покряхтывали от соблазна. Но опытный Мурат, вполне насытив прихоть, одалисок прогнал и возгласил здравицу преславному астраханскому воеводе. От Бердыша не ускользнуло, что Нурадина Акбердия при этом передёрнуло…

Веселье, впрочем, не затянулось. Трое русских, рано упившись, сверзились с лавок. Тут и воевода, в меру захмелев, к немалому удивлению Мурата и его гостей, встал и приложил руку к груди: устроителя благодарил. Далее князь приказал, чтоб и все его соплеменники следом сбрызнули, доставив, тем самым, царевичу право вольготно пообщаться с почтенными посланниками.

Не веря, что избавлен от досужего пригляда неверных, Акбердий подозрительно оглядывался. Но вроде так и есть: русские распрощались. Трое пьяных, валяясь неблизко, не в счёт…

Первым повёл речь старый хитрый кековат Ак: издали и ловко. Долго поминал былую мощь Золотой орды и лишь потом, указав на единый корень всех: ногаев, татар, узбеков и, на всякий случай, калмыков — призвал к завязке оборванных родственных уз.

Мурат, красивый коренастый крымец, упря маленькие кулаки в подвижные, приплясывающие ноги, взглядов и намерений не выдавал. Лишь кивал учтиво: в струю сладкоречному мирзе.

Ак пытливо помолчал и тихонько завернул речь насчёт будущности царевича. Назвав Гиреича достойным престола чингисидов, седой лис отметил, что ныне положение Мурата непрочное и мало льстит громкому титулу.

В ответ нестарый крымский лис взволнил плечи. Это могло означать: «Что тут поделаешь?», либо: «С чего взял? Невдомёк мне»…

На помощь Аку пришёл Кечю:

— Царевич, а подумал ли ты, каково придётся тебе на ханском троне? Вспомни, чем сильны были владетельные ханы? Слабостью русского медведя! А что теперь видим? Воздвигли неверные крепости на Самаре, Уфе, в прочих местах, оборонили свои ранее беззащитные рубежи на юге.

Мурат упорно ваял недоумение:

— Так где же тут беда? Разве не лучше для меня и для всех верных Москве приятелей, чтоб её границы укрепились, а с ними росло и могущество нашего общего покровителя?

Кечю прикусил язык. Не стерпел, однако, Иштору:

— А вот не все бии так же мыслят, — вскричал гневно, — наш славный повелитель Урус иное речёт: не должно быть и не быть тем городам на Волге и Уфе.

— Не всё, что хочешь, можешь, — лукаво заметил царевич.

— Не всё, что хочет один слабый, — вставил Ак и скоренько поправился, — один не слишком сильный. А то, чего жаждут многие слабые, если возьмутся за одну палицу, станет законом для одного, пускай он и силач.

— В том и дело, все чтоб захотели, — уклонился Мурат. — А палицы одной на всех не хватит, да и бить не с руки.

Щекотливый намёк понял даже Иштору. Помолчав, он отчеканил: