Кульман победил в этом соревновании воли только для того, чтобы обнаружить, что он напрасно рисковал своим положением. 10-го Троцкий поразил конференцию, заявив о выходе России из войны и об ее отказе подписать мирное соглашение. «Мы не можем, – заявил он, – поставить подпись русской революции под этими условиями, которые миллионам людей принесут угнетение, несчастья и ненависть. Правительства Германии и Австро-Венгрии решили насильственно захватить земли и население. Так пусть они сделают это открыто. Мы не можем одобрить насилие. Мы выходим из этой войны, но чувствуем себя вынужденными отказаться от подписания мирного договора». До этого последнего предложения делегаты слушали его со спокойным удовлетворением, уверенные, что обвинения Троцкого в адрес империализма носят только характер риторического вызова, после чего он склонится перед необходимостью. Но когда он закончил говорить и положил на стол подписанное заявление о позиции России, делегаты противной стороны могли только изумленно смотреть на него. «Мы все были оглушены», – просто говорит Хоффман.

В тот же вечер русская делегация отправилась домой в прекрасном настроении, как если бы одержала дипломатическую победу. Кульман и Чернин, совершенно не представляя себе своих дальнейших действий в ситуации, не имеющей аналога в истории, вместе с тем испытали огромное облегчение, что им не нужно объявлять об ультиматуме, поскольку уже полностью сознавали моральный ущерб, который потерпела их миссия в Брест-Литовске. Ответ, который дал канцлер Георг фон Гертлинг на «четырнадцать пунктов» Вильсона, звучал крайне невыразительно перед лицом неприкрытых притязаний Германии на аннексирование территорий. Всего за неделю до этого Верховный военный совет союзников выпустил совместную декларацию, привлекая внимание к «контрасту между заявленными идеалистическими целями, с которыми Центральные государства появились на переговорах о мире в Брест-Литовске, и раскрытыми теперь планами захвата и грабежа». Дипломаты с удовлетворением приняли мир de facto, поскольку германские войска уже заняли те территории, о которых спорили. Кульман не пожелал «бежать за большевиками с пером в руке», поскольку насильно вырванная подпись на мирном договоре «будет иметь малую практическую значимость». Сначала подобная политика большевиков казалась выигрышной, но Верховный главнокомандующий энергично взялся за дело и добился одобрения канцлера и кайзера на разрыв перемирия и возобновление военных действий.

Большинство вождей большевиков в Петрограде оставались неисправимыми оптимистами. Даже те, кто допускал возможность наступления Германии, позволяли себе роскошь думать, что нравственное состояние ее войск подорвано пропагандой и что в тылу вот-вот поднимутся рабочие массы. 14-го в речи перед Центральным комитетом партии Троцкий оправдывал свои действия и закончил на типичной для него ноте революционной хвастливости. «Если нам придется столкнуться с молчаливым согласием между империалистами Центральных государств и даже между ними и союзниками, если нам придется столкнуться с заговором мирового империализма против русской революции, – кричал он, – своей тактикой в Брест-Литовске мы установили и вновь подтвердили связь с нашими естественными союзниками, рабочими Франции, Англии, Германии, Австрии и Америки… Но мировая революция, восстание пролетариата Западной Европы и Америки разрушит этот заговор». Затем были приняты резолюции, одобряющие работу русской делегации на мирной конференции и призывающие к созданию «Красной армии рабочих и крестьян».

На следующий день состоялась первая встреча Локарта с Троцким, вылившаяся в двухчасовую беседу, во время которой рассматривались все аспекты англо-российских отношений. Локарт не делал никаких обещаний – большинство его телеграмм в Лондон остались без ответа, – но Троцкий произвел на него впечатление «исключительно честного и искреннего человека в его ожесточении против Германии», «готового умереть, сражаясь за Россию, если при этом его будет видеть достаточно большое количество зрителей». Вернувшись из Смольного, Локарт узнал, что Робинс оказался втянутым в спор с Иваном Залкиндом, заместителем комиссара иностранных дел. Глубоко возмущенный Робинс решил потребовать от Залкинда извинений за грубость или уехать из России. Позвонил Ленин и пообещал, что заместитель комиссара будет уволен со своей должности, но что как старого члена партии его используют в какой-нибудь другой должности. Будет ли Робинс возражать, если Залкинда назначат большевистским эмиссаром в Берне? Робинс улыбнулся и сказал: «Благодарю вас, мистер Ленин. Раз уж я не могу послать этого сукина сына ко всем чертям, «сжечь»[3] его – это самое лучшее, что вы можете с ним сделать». Таким образом Ленину удалось смягчить Робинса, не признавшись в том, что Залкинд уже рассматривался кандидатом на дипломатическую миссию в Швейцарию одновременно с Петровым – в Англию и Каменевым – во Францию. Но вместо этого Петров сменил Залкинда на его должности в комиссариате иностранных дел, а Чичерин, который замещал Троцкого на время его пребывания в Брест-Литовске, вскоре после этого был назначен главой комиссариата иностранных дел. Троцкий считал, что его назначение, как он сказал Ленину, «будет означать для Германии радикальное изменение нашей политики и усилит ее уверенность в нашей готовности на этот раз действительно подписать мирный договор».

В конце того же месяца Каменев и Залкинд прибыли в Англию. Первый вез послание с просьбой к союзникам помочь отразить нападение германцев при условии, что эта помощь не будет предусматривать интервенцию японцев на Дальнем Востоке. Несмотря на неофициальное соглашение, достигнутое между Британией и Россией, разрешающее квазилегальный статус Литвинову в Лондоне и Локарту в Петрограде, в Абердине, куда Каменев и Залкинд прибыли 23-го, их встретили весьма враждебно. Их обыскали, а принадлежавшие Каменеву мешок с дипломатической почтой, деньги, багаж и остальные личные вещи были изъяты. Это необычное отношение через несколько дней стало предметом критики ответственных за него правительственных властей в палате общин со стороны Мак-Дональда.

В Лондоне, где все время пребывания за Каменевым следили детективы, он имел частные беседы со множеством лиц, включая двух служащих министерства иностранных дел, один из которых принял его протест по поводу нарушения дипломатического иммунитета, а второй – отчет о мирных переговорах. Один из членов парламента открыто заявил ему, что ни французское, ни британское правительство не признают его дипломатический статус и что ему придется вернуться в Россию. Он, кажется, произвел впечатление своей внешностью на собеседников. Один назвал его «злобным медвежонком», а другой сказал, что он выглядит как «Христос, каким его изображали итальянские художники XVII века».

Просьба Каменева о помощи осталась в Лондоне незамеченной. Не имея возможности проехать в Париж, в самом мрачном настроении он отправился в Петроград. Но его злоключения только начинались. На финской границе он был арестован властями и освобожден только после того, как в июле было достигнуто соглашение между советским правительством и посольством Германии, действовавшим от имени Финляндии, которое предусматривало обмен Каменева и других пленных большевиков на граждан Финляндии, задержанных в Петрограде.