История - субъективна по определению. Самое демагогическое, что довелось мне услышать из уст знатоков и любителей истории, это сверкающий всеми гранями лжи тезис: "Надо знать свое прошлое, чтобы учиться на нем и смотреть в будущее..." Неправда это. Лукавство. Опиум для народа. Я поняла это только теперь, прозаведовав отделом истории всероссий?ской радиостанции, у живого микрофона, несколько лет. Пока история льстит вашему подсознанию, вы ее просто обожаете...

...Ангел с видеокамерой вовсю развлекается, он бесплотен и не вмешивается. Но думает обо мне примерно следующее: "Задыхаешься, журналюга, от собственных результатов? Тебе пишут письма с рецептами срочного спасения мира? Тебе не нравятся хриплые, надтреснутые, зажатые голоса тех слушателей радио, которые быст?рее всех дозваниваются в прямой эфир и обещают до?браться до тебя? Очень интересно. А что еще тебе не нравится? Ощущение, что стоишь над обрывом? Пропастью пахнет? Бездна открывается? Распишись и получи". И я с ним уже не спорю, хотя бы потому что самое длинное и самое первое на свете интервью ныне главного коммуниста - сорок машинописных страниц! - написано лично мной и опубликовано в газете еще летом 1992 года. Мне тогда, видите ли, были художественно интересны образы восходящих политических звезд...

Православному человеку ходить в храм естественно. Но во сколько миллионов раз должно обостряться внимание, если в такие минуты оказываешься в храме по подсказке, когда будто за руку приводят, понимая тебя насквозь...

Так вот, появилась в трех метрах от моего места маленькая девочка в белом платочке. Дитя лет трех. Ее мама молилась и как бы не обращала внимания на ребенка. Девочка чистила подсвечники. Поначалу я тоже не обратила внимания на ее занятие, поскольку дитя вело себя так тихо, ровно, скромно, все ей было так привычно, что никому из взрослых не пришло бы в голову обеспокоиться ее передвижениями по храму.

Девочка вынула из-под плоскости канунника металличе?ский прутик, прошлась его острием по всем пустым подсвечникам, после чего большой пушистой кистью смела остатки воска в ладошку и отнесла в специальный ящик поодаль. В тот час на кануннике горели только три свечи за упокой, в остальных подсвечниках не было. В храме шло богослужение, крошечное дитя по-своему проводило это время, никому не мешая и вообще не стремясь быть заметной.

Примерно через полчаса я опять внезапно увидела эту картину: девочка продолжала сосредоточенно чистить большой канунник, тщательно обходя, оберегая три все еще горевшие за упокой свечи. Ее собственное, детское служение было так серьезно и хозяйственно - наверное, так смиренно сажают цветы на могилах давно почивших родственников, - мне трудно передать это ощущение. Чья-то земная жизнь закончилась, чья-то закончится, на кануннике очень много подсвечников. Но когда на ваших глазах их чистит от воска, готовя ко встрече с новыми свечками, такое вот милое несмышленое дитя, по-своему ратующее за чистоту и порядок, - в такие мгновения даже самое смятенное сердце, самая мятущаяся душа должна, обязана что-то понять. Все там будем - но вот с какой совестью...

Вы понимаете?..

(Конец Приложения 5)

Приложение 6

Григорий

Григорий всегда жил один. У него не было ни жены, ни любовницы. Только старая бодренькая матушка, с коей он давно разъехался обычным разменом, и вот остался он наедине со своими скульптурами, формами, фотографиями, картинами, фантазиями, деревянной мебелью собственноручной работы, вечной пылью на подоконниках и вычурными домашними цветами. Он никогда и никому не казался странным, поскольку в обществе появлялся чистым, удобно одетым, говорил немного, но мило. Все охали, ахали, даже плакали, когда видели его художества, справедливо признавали гениальным, покупали охотно, а если зрительница оказывалась целительницей от какой-нибудь редкой конфессии, она немедленно предлагала ему бесплатные сеансы тотального очищения.

Единственное, что он позволял себе во внешности, были длинные твердые квадратные ногти. Довольно-таки страшные.

Григорий пользовался метрополитеном без смущения. Машина? Возможно, однако вряд ли. Или когда-нибудь. Словом, и метро - это неплохо. Хотя по уровню снобизма он должен был ездить на линкольне.

Мы познакомились с ним в конце ХХ века, что симп?томатично. Жить в конце века очень трудно, но некоторым везет: собираются наконец свои люди, свои вещи, складывается котомка, с которой можно перебраться в следующий век. Ловкость требуется необыкновенная, как в турпоходе: чтобы все кружки-ложки были привязаны, одеяло скатано, кеды по ноге. Впрочем, корректно и сравнение с танковым марш-броском и с чем угодно другим трансформационным.

Мужчинам в таковые времена требуются очень точные женщины. И наоборот. И детям - родители. И наоборот. Ну, мне так кажется. Проверить и сравнить - раньше возможности не было, или я не помню. Такие времена последний раз были ровно тысячу лет назад в прямом арифметическом смысле слова. Я не знаю - как перетекало человечество в тысячный год, в одна тысяча первый...

Мне было очень трудно, но хвататься за любые соломинки не хотелось: если уж как встретишь год - так и проведешь, то что говорить о как встретишь век? Тем более о как встретишь тысячелетие?..

Теперь я знаю, как я встретила ночь с 31 декабря 2000-го на 1 января 2001-го. В пяти метрах от входа в отель - Адриатическое море. С балкона видны: слева - Хорватия, справа - Италия. Плавание в бассейне с булькающей морской водой. Смятение чувств в обстановке пятизвездочного отеля, с новыми часами на руке - позолота, сапфировый кристалл на рукояточке подкрутки стрелок. И на банкете, прямо под бой часов наступающего века, нарастающая тревога от чеканных слов случайного соседа справа, московского миллионера: "Я никогда не видел других людей, особенно женщин, обладающих такой степенью внутренней свободы, как вы, Алина..."

У меня тогда, при Григории, было три основных нормальных состояния. Все остальные - промежуточные или подготовительные.

Эти три таковы: русские слова, любимый мужчина и красное вино. Если я не пишу, значит, занята любовью. Если не занята любовью и не пишу, то мной занято красное вино. Если ни то, ни другое, ни третье, значит, я потеряла крышу и умираю.

У Григория репертуар был не шире моего: либо он ваяет (рисует, снимает кино, фотографирует), либо путешествует, либо отдается каким-нибудь новым системам тотального очищения тела.

Дело в том, что когда творческий кризис приходит к талант?ливому человеку, то он страдает, пьет святую воду, некоторые водку, иные ложатся в клинику неврозов, - от каждого по возможностям.

Но когда кризис чего угодно налетает на гения, - это полная труба. (Интересно, как перевести это на англий?ский?) Естественно, труба не только для гения, но и для всех его родных и близких, если таковые еще остались. Поэтому гению еще в детстве приходится выбирать очень узкий поведенческий репертуар в два-три основных занятия, чтобы в случае кризиса не терять времени и сил на поиск клиники неврозов, а мигом соскольз?нуть в соседнее, нормальное для гения поведение. Гений просто обязан всячески упрощать свою систему и сужать канал связи с этим миром, чтобы расширить - с тем миром, который обрек его на участь живого транслятора. Как встретите разностороннего человека, знающего сто языков, играющего на десяти инструментах, вышивающего гладью, увлекающегося лыжами, теннисом, разбирающегося в лошадях, женщинах и редких монетах, - будьте уверены: этот счастливчик - талант. А не гений. Не Григорий.