– Нет, ты точно ненормальный, – обреченно сказала она. – Когда есть деньги, можно достать что угодно. Ты что, не знал?.. Ладно, если с тебя толку мало, я сама его понесу. Согласен?

– Сделай милость. Только не вздумай случайно подстрелить меня в темноте. Еще одна рана – и я больше не ходок.

– Не беспокойся, я осторожная, – заверила она меня и затолкала пистолет в карман куртки. Я с удивлением отметил: сколько она ни набивает карманы всякой всячиной, ее фигурка вовсе не становится плотнее или неповоротливее. Тут явно какой-то фокус. А может, просто куртка хорошо сшита.

Она взяла блокнот из черной кожи, раскрыла ближе к середине, подвинула к лампе и впилась глазами в страницу. Я посмотрел туда же, но ничего не понял. Вся страница была исписана арабскими цифрами и буквами латиницы в сочетаниях, каких я отродясь не встречал.

– Это рабочий журнал деда, – объяснила она. – Заполняется шифром, который знаем только мы с ним. Здесь – записи о намеченных делах и о том, что случилось за день. Дед велел, если с ним вдруг что-то случится, сразу проверить журнал... Погоди-ка! Двадцать девятого сентября ты закончил стирку и подготовил данные к шаффлингу, так?

– Точно.

– Это у него помечено единицей в кружочке. Возможно, как первая стадия чего-то большого. Под номером два написано, что в ночь с тридцатого сентября на первое октября ты закончил шаффлинг. Так?

– Да, все верно.

– Значит, это вторая стадия. Так... Дальше – полдень второго октября. Под номером три. И приписано: «Остановка программы».

– В полдень второго мы с ним должны были встретиться. Видимо, он собирался предотвратить запуск какой-то особой программы в моей голове. Из-за которой и должен наступить конец света. Но ситуация резко изменилась. Профессора либо убили, либо похитили. Это и есть самое непонятное на сегодня.

– Погоди-погоди! Тут дальше еще записи. Ужасно торопливым почерком...

Пока она копалась в журнале, я заново упаковал рюкзак и заменил батарейки в фонарике. Все дождевики были сорваны с вешалок и разбросаны по полу, но, слава богу, вполне пригодны. Без дождевика в водопаде я промокну и окоченею так, что боль в животе меня просто парализует. Затем я выудил из кучи на полу ее кроссовки – конечно же розовые – и тоже запихал в рюкзак. Часы на руке показывали полночь. Ровно двенадцать часов до остановки неведомой программы в моей голове.

– Дальше идут какие-то вычисления... Запас электричества, скорость распада, сопротивление материала, допустимая погрешность и так далее. Я этого не понимаю.

– Что не понимаешь – пропускай, у нас мало времени. Попробуй расшифровать то, что имеет хоть какой-нибудь смысл.

– Да тут и расшифровывать нечего.

– То есть?

Она протянула мне раскрытый блокнот и ткнула пальцем в страницу. Никакого шифра на странице не было. Я увидел там лишь огромный крест, дату и время. После обычных столбиков цифр – плотных и мелких, хоть разглядывай в микроскоп, – этот крест смотрелся таким огромным и корявым, что делалось не по себе.

– Ну, и как это понимать? – спросила она. – «Срок истекает»?

– Может, и так. Но я думаю, это и есть пункт четыре[53]. Он случится, если не остановить программу, как в пункте три. В противном случае, программа автоматически запустится, и «крест» наступит неизбежно.

– Значит, нам во что бы то ни стало нужно отыскать деда до полудня?

– Если мои догадки верны – да.

– А они верны?

– Скорее всего, – тихо ответил я.

– Тогда сколько у нас времени? – поинтересовалась она. – До Армагеддона, Большого Взрыва или чего там еще...

– Тридцать шесть часов, – сказал я, даже не взглянув на дисплей. Земля пробежит вокруг Солнца полтора круга. Людям доставят по две утренние газеты и по одной вечерней. Будильники мира два раза прозвенят, а мужчины два раза побреются. Кому повезет, успеют потрахаться дважды или трижды. Такой уж это срок – тридцать шесть часов. Если человек живет семьдесят лет, тридцать шесть часов – это семнадцать тысяч тридцать третья часть жизни. Но теперь, когда они пройдут, случится нечто вроде конца света.

– Что же нам теперь делать? – спросила толстушка.

Отыскав в аптечке, валявшейся в углу, какой-то болеутолитель, я проглотил пару таблеток, запил водой из чайника и надел на плечи рюкзак.

– Лезть под землю, – ответил я.

КОНЕЦ СВЕТА

Звери умирают

Звери уже теряют своих собратьев. Первый снег не прекращается до утра, и с рассветом самые старые остаются лежать на земле. Золотые блики с их шерсти еще выскакивают из-под снега, и белизна вокруг становится еще ослепительнее. Холодное солнце, пробиваясь сквозь рваные тучи, наполняет пронзительной свежестью и без того окоченевший пейзаж, а дыхание тысячи с лишним зверей танцует в воздухе белым облаком над заснеженными лугами.

На рассвете я просыпаюсь и вижу, что Город укрылся снегом. Очень красивая картина. Строгий силуэт Часовой Башни чернеет на белом снегу, а внизу извивается темная лента Реки. Солнце еще не взошло, но небо плотно укутано тучами. Я надеваю пальто, перчатки и спускаюсь с холма в Город. Снегопад, похоже, разыгрался после того, как я заснул, а прекратился перед моим пробужденьем. На свежем снегу пока ни следа. На ощупь снег мягкий и рассыпчатый, словно сахар. Запруды у берегов Реки подернулись льдом, а лед чуть присыпало порошей.

Кроме пара от моего дыхания, ничто в Городе не шелохнется. Ветер стих, не видать ни птицы. Я ступаю по снегу, и скрип шагов неестественно громко отдается в стенах домов.

Я дохожу до Ворот и на площади встречаю Стража. Вместе с бригадой из нескольких теней он возится с очередной телегой: сам приседает перед колесами, смазывает оси, а тени загружают в телегу пять-шесть кувшинов с керосиновым маслом и крепко привязывают веревкой к бортам, чтобы не разбились в пути. «И зачем это Стражу понадобилось столько масла?» – удивляюсь я про себя.

Подняв голову от колеса, Страж замечает меня и машет рукой. Похоже, он в отличном настроении.

– Что-то ты нынче рано! Каким ветром тебя принесло?

– Да вот, вышел на снег посмотреть. Увидел с холма – красиво...

Взглянув на меня, Страж хохочет и, как всегда, кладет свою огромную лапу мне на плечо.

– Нет, ты все-таки ненормальный! Да этой красоты теперь будет столько – глаза б не смотрели, а он все любуется... И правда, блаженный какой-то.