пустоте»[481]. В гданьской газете Pomorze («Поможе»/«Приморье») тоже прошлись по «Эдему», а заодно и по «Расследованию»: два произведения, по мнению журналиста, роднило то, что в обоих случаях Лем зашел в тупик, только в «Расследовании» это был тупик финальный, а в «Эдеме» – сюжетный, так как описание цивилизации, которое дал автор, очень расплывчато[482]. Иное дело – «Вторжение с Альдебарана». 21-летний филолог Томаш Лубеньский, сын проправительственного католика и депутата Сейма, назвал этот сборник лучшим произведением Лема, особенно выделив дежурный для автора мотив противостояния человека и механизмов. «На польской почве у Лема даже предшественников нет, разве что экспрессионистская, мистическая новеллистика Грабиньского и других авторов из антологии „Польская фантастическая новелла“. Но Лем от них сильно отличается. Он всегда заботится о видимости правдоподобия и о реальной, настоящей логичности. Он следует требованиям жанра и вместе с тем переворачивает принцип сенсационности»[483]. Для 27-летнего публициста журнала Nowe Książki («Нове ксёнжки»/«Новые книги») Ежи Северского – будущего автора детективов и триллеров, который в 1956 году стоял у истоков журнала Współczesność («Вспулчесность»/«Современность»), давшего название целому поколению писателей, – новейший сборник Лема послужил отправной точкой для анализа всего его творчества. Северский обратил внимание на то, что взгляд Лема на обитаемость космоса эволюционировал вместе с развитием самой фантастики: если в «Человеке с Марса» героем был марсианин, то в «Астронавтах» говорилось уже о венерианах, в «Магеллановом облаке» действие происходит вне Солнечной системы, а «Вторжение с Альдебарана» и вовсе изображает космос безлюдным. Кроме того, Северский подловил Лема на той же непоследовательности, что и Мацёнг: если в «Сезаме» Лем доказывал невозможность зарождения сознания в компьютере, то в «Диалогах» опроверг сам себя, а в сборнике «Вторжение с Альдебарана» уже изобразил цифровую машину, помешанную на преобразовании мира. Логически продолжая эту мысль, Северский в шутку предположил, что Вселенная благодаря разумным компьютерам перестанет быть необитаемой: ее заполонят восставшие цифровые мясорубки, которые совместно с кибернетическими зубочистками создадут базу на Луне и попытаются уничтожить человечество[484]. Кажется, именно отсюда Лем почерпнул идею для «Стиральной трагедии».

1959-й – год больших приобретений. Весной Лемы перебрались наконец в новый дом, правда, тут же оба и слегли. Щепаньский, который навестил их 10 мая, застал обоих совершенно разбитыми. Сам Лем в письме Сцибор-Рыльскому перечислял свои проблемы со здоровьем: песок в почках, ревматизм плеча, да еще и отравление – вместо тещиных тортов ему приходилось сидеть на манной каше[485]. Тогда же Лем начал хлопотать о покупке новой восточногерманской машины, что требовало бесчисленных согласований (Р70 ему решительно не нравился). Наконец, в июне закончились съемки фильма по «Астронавтам», а Лем начал писать «Солярис»[486]. При этом еще в мае истек срок, к которому он должен был сдать роман в «Выдавництво литерацке»[487]. «Солярис» не пошла: написав 120 страниц, Лем понял, что не знает, о чем эта вещь. Он отложил ее и взялся за «Возвращение со звезд»[488]. В октябре Лем купил телевизор, но уже на следующий день тот сломался. «Каждый третий с дефектом, – посетовали в магазине. – Через две недели пришлем мастера». Свидетелем этого был Щепаньский, у которого как раз протекла труба в туалете. «В так называемых домах быта везде один и тот же ответ: „Через три недели“. А тут стена набухла как губка. Нет мяса, нет туалетной бумаги. Польша, как говорит Кисель (Стефан Киселевский. – В. В.) „клонится к социализму“»[489]. А еще Лем получил в том году офицерский крест ордена Возрождения Польши – второй по значимости награды страны. Правда, офицерский крест был аналогичен четвертой степени ордена, но все же!

«Возвращение со звезд» Щепаньскому не понравилось: «Как обычно, изумительный замысел – общество с кастрированными агрессивными инстинктами, – но историю портит мелодраматический роман, раздражающая псевдосдержанность. Одетая в рваные, якобы лапидарные диалоги болтовня, истеричная психология, замаскированная „мужскими“ реакциями, какой-то театр чувств, разыгрываемый плохими актерами, которые изображают сильных людей»[490]. Зато роман пришелся по вкусу Янушу Вильгельми, который похвалил его при переиздании в 1968 году на страницах варшавской «Культуры»[491]. А спустя десять лет после первого выхода в свет этого произведения один из критиков вдруг обнаружил, что описанное в романе общество – совсем даже не утопия, а скорее наоборот, ведь подобное искусственное вмешательство в жизнь всех без исключения людей возможно лишь при условии, что такое положение будет навязано властью. А следовательно, «горстка светлых и облеченных полномочиями граждан принудила остальных к счастью, при случае покалечив общество»[492]. Видимо, нечто подобное разглядели в романе и сотрудники Отдела агитации и пропаганды ЦК КПСС, потому что в марте 1966 года недавно изданный на русском языке роман (в котором на всякий случай предисловие Лема заменили на текст, подписанный Германом Титовым) был осужден работниками идеологического ведомства за негативное отношение к коммунистическому будущему человечества[493]. Из-за этого следующего русского издания (причем в другом переводе) пришлось ждать до 1991 года.

30 ноября 1959 года в Краков прибыла делегация советских писателей. «<…> Как обычно, официозный гундеж без возможности настоящего контакта, – фиксировал Щепаньский. – Но один из них, молодой еще поэт Орлов (38-летний Сергей Орлов, член правления Союза писателей РСФСР. – В. В.), пользуясь случаем, выдал Лему свою теорию происхождения человечества: люди прибыли с Марса. Это доказывается тем, что башни храмов всех религий имеют вид космических ракет, а нимбы святых – это воспоминание о скафандрах для акклиматизации. Вот это уже что-то. Что-то человеческое»[494]. Интересно, что на «казенность» общения с советскими коллегами пенял тогда и 36-летний переводчик с русского Земовит Федецкий, который в составе писательской делегации весной 1959 года участвовал в съезде СП СССР и встретился со студентами Литературного института. Состав той делегации был совсем иным, чем двумя годами раньше: в ней присутствовали Кручковский и Путрамент, а возглавлял ее Ивашкевич, но без конфликтов опять не обошлось, причем самое резкое недовольство высказал как раз Ивашкевич. Корифей польской литературы разгневался на то, что из его текста для «Литературной газеты» убрали слова о «независимости творческой мысли», которые он считал очень важными и даже подчеркнул при авторизации перевода. «Так порядочные люди не делают», – заявил Ивашкевич и опубликовал полный вариант статьи в «Жиче Варшавы». Еще Ивашкевича вывела из себя речь Бориса Полевого на съезде: «О Польше все преувеличено, – негодовал гость. – Марек Хласко – слишком мелкая сошка, чтобы о нем говорить на съезде <…> Чосич[495] не был с фашистскими громилами в Будапеште <…> Югослав не выступал у нас на