— У Софьи Львовны Перовской была другая кровь и другой темперамент, но способность пренебрегать неудачами, возрождаться из пепла, начинать сначала, казалось бы, самое невозможное предприятие...

— Вот я и говорю — апология терроризма,— перебил Иван.

Степняк перегнулся через стол и, глядя в упор на Ивана, раздельно произнес:

— Не было в моем романе апологии терроризма, была апология героя.

Все притихли. Молчаливый инженер даже немного отодвинулся от Степняка. А тот продолжал уже спокойно:

— Во второй раз вы повторяете эту фразу. Если хотите знать, эти ваши слова, произнесенные в вагоне, и привели меня сюда. Я хочу, чтобы в России, говоря со своими товарищами, вы не толковали ложно мою книгу. Никогда, ни раньше, ни теперь, я не радовался перспективам терроризма. Опыт показал, до чего рискованны, трудны, до чего, в сущности, медленно действуют методы терроризма. Они суживают поле действия, ограничивают боевые силы — в борьбу включаются одни революционеры, а те, ради кого борются, остаются в стороне. В конце концов революция превращается в чистейшую азартную игру. Это худший из всех революционных методов. Хуже этого только раболепная покорность и отсутствие всякого протеста.

— Но разве вы это хотели доказать в своем романе? — осторожно спросил Егор Ильич.

— А разве не ясно, что террор для моих героев был не целью, а печальной необходимостью? Кто из русских революционеров, кроме одержимого фанатика Нечаева, обожествлял террор? Для остальных просто не было других способов бороться с обрушившимся градом казней, каторги, арестов. Не там вы ищете пороки романа. Впрочем, и многие другие критики искали не там. И только один человек...— он запнулся. Почти автоматическая привычка к конспирации помешала ему назвать имя Волховского.— Так вот, лишь один человек,, хваля в общем роман, сказал о его главном недостатке. В нем нет народа. Из-за чего сыр-бор? Казни, побеги, аресты — ради кого? О народе сказано, но он не показан. Не участвует в борьбе.

— И вы принимаете этот упрек? — спросил Егор Ильич.

— Да. Тут нет оправдания. Может, так получилось оттого, что я писал в то время публицистическую работу «Русское крестьянство», а повторяться не люблю.

— Вы были так уверены, что каждый читатель прочитает все ваши книги? — спросил Олег.

Ему, как видно, наскучил весь этот разговор. Тон был вызывающий, дерзкий, с явным расчетом переменить тему. Но Сергей Михайлович даже не заметил насмешки и продолжал думать вслух:

— В том-то весь мой дилетантизм, что я временами забывал о читателе, целиком отдавался воспоминаниям. А то вдруг опоминался — книга пока что на английском языке, нужна фабула. Ну и старался заинтересовать. Но это соображение мимоходом. Спешка, вечная спешка! Теперь, когда прошло время, многое видно издалека. Я мало и бледно прочертил очень важную тему — эгоизм самопожертвования.

— Ну уж это какой-то парадокс! — возмутился Иван.

Его поддержал Егор Ильич:

— Самопожертвование — лучшее, что мы сумели в себе выработать за всю историю человечества. Парадоксы, каламбуры, вышучивание тут неуместны. Да этого и нет в вашей книге. Почему же вы сейчас...

Степняк улыбнулся снисходительно, положил руку на плечо бородача:

— Вот теперь и вы волнуетесь. Стоит ли? Разве вы не замечали, что вся наша жизнь полна парадоксов? Та же Софья Перовская, которая могла бы блистать на придворных балах, стала цареубийцей. Не из ревности, не ради дворцового переворота, не к выгоде своей, а блага ради униженных и порабощенных. Декабристы, отпрыски аристократических семейств,— на виселице и в каторге. Герцен, Бакунин, анархист князь Кропоткин, не избежавший даже французской тюрьмы...

— Ваш список можно долго еще продолжать,— перебил Иван.— Все верно. Самопожертвование налицо. Но где же эгоизм?

— У террористов.

— Так вы же сами их воспели!

— Воспел. И буду воспевать до конца дней моих. Потому что не знаю более благородных и более оклеветанных людей. Они не стремились ни к власти, ни к почестям, ни к душевному покою, какого ищет всякий эгоист. Про них даже нельзя сказать: они рисковали жизнью. Они ею жертвовали.

И вдруг, как это часто с ним бывало, когда он слишком увлекался, ему стало скучно и неловко. Он, как бы очнувшись, посмотрел на лица — слушают ли? Двое близнецов-инженеров сидели потупившись, будто разглядывали клетчатую скатерть. Вася, напротив, весь подался вперед, держась обеими руками за край стола, вот-вот вскочит. Егор Ильич сидел прямо и слушал с некоторой важностью и спокойствием, как слушают ученые сообщения. Склонив голову набок, недоверчиво поглядывал Иван, а Олег, поигрывая вилкой, пробормотал:

— Мне ваша искренность мила...

Но Егор Ильич тотчас прикрикнул на него:

— Зря иронизируешь, Олег!

А Вася подбежал к Степняку, схватил его за руку, сбивчиво забормотал:

— Не обращайте внимания! Он всегда так. А вы говорите, говорите! Мы благодарны... Это самая интересная встреча в. Англии

Иван спросил:

— Но в чем же все-таки эгоизм?

— В самопогружении. Революционер, идущий на террористический акт, так поглощен воспитанием в себе пренебрежения к своей судьбе, что уже выше его сил и возможностей сосредоточиться на том, как он будет совершать этот акт, в особенности если он действует в одиночку. Он знает только, что он должен сделать. Он полон возвышенной готовности принять на себя все последствия своего поступка. Он ничуть не жалеет себя. Этого нет ни на секунду. Он просто растворен в грядущем небытии...

Он снова остановился, посмотрел на сидящих за столом. Теперь уже все слушали его с напряженным вниманием, силясь понять непостижимое.

— Не знаю, понятно ли я говорю, по вот вам пример: в романе Андрей Кожухов довольно долго готовится к акту возмездия и справедливости, иначе не назовешь это убийство. А потом идет, погруженный в свои мысли, опаздывает на несколько минут против назначенного срока, и вот — неудачное покушение. По дороге он думал о себе как о несуществующем. Без сожаления, избави бог! Даже не о себе, а о каких-то влюбленных, попавшихся на пути. И все реальные, технические, что ли, условия предстоящего для него уже не существовали. То есть к а к он совершит свой поступок. Вот это самопогружение я и называю эгоизмом самопожертвования. И об этом я не сказал достаточно ясно. И странно, что никто, кроме меня самого, не поставил мне это в вину.

— Должен признаться, что такая мысль мне тоже не приходила в голову,— как бы винясь, сказал Иван.

— Да разве же в этом суть?