Мадам Эдмонд, с ходящей волнами грудью и пылающим взором, колеблется между гневом и горем. Но, пожалуй, её всё-таки не так жалко, как Христопулоса, ибо у неё под боком есть Робби, который способен её утешить, тогда как грек, из-за источаемого им запаха, а также из-за своей, возможно ничем не оправданной, репутации торговца наркотиками пребывает в полной изоляции и не находит никого, кто бы его пожалел или с кем бы он мог хотя бы поговорить.

Что касается миссис Бойд, её хорошие манеры добропорядочной бостонской дамы полностью улетучились. Она без удержу хнычет, в деталях описывая одно за другим все потерянные платья под ледяным презрительным взором миссис Банистер, которая небрежно и раздражённо цедит слова утешения. Ибо нужно ли говорить, что дочь герцога Буательского, как ни огорчила и её утрата нарядов, считает ниже своего достоинства обращать внимание на мелочи подобного рода. И, произнося вежливые фразы в адрес миссис Бойд, она бросает на сидящего слева от неё Мандзони понимающий, полный иронии взгляд, словно приглашая его в свидетели, что никакие туалеты не в силах исправить маленький рост, впалый живот и маленькие висячие груди его подружки. Но поскольку миссис Бойд продолжает упорствовать в громогласном выражении своей скорби, миссис Банистер наконец говорит ей любезным, но в то же время достаточно высокомерным тоном:

— Да полноте, Маргарет, перестаньте отчаиваться! Вы не одна остались без своих вещей! И ваша утрата вовсе не так уж невосполнима!

— Вы находите? — говорит миссис Бойд, беззастенчиво хлюпая носом. — Мои деньги! Мои драгоценности! Мои платья! Я обобрана до нитки!

— Да ну, перестаньте, — говорит миссис Банистер смеющимся голосом, скосив с видом сообщницы свои японские глаза в сторону Мандзони. — Вы не обобраны, как вы утверждаете, до нитки! Я знаю многих людей, которые были бы счастливы жить на средства, которые у вас остались! По прибытии в Мадрапур вы позвоните своему банкиру в Бостон, и самое позднее на следующее утро вы получите маленький телеграфный перевод. — Слово «маленький» она сопровождает маленькой гримасой.

— И что я на эти деньги куплю? В этой стране дикарей! — говорит миссис Бойд, по-прежнему хныча, но уже с нотками раздражения, словно начинает понимать, что за внешней любезностью подруги таится насмешка над её персоной.

— Да то же самое, что и я! — говорит миссис Банистер. — Купите себе много разных сари! Они совершенно очаровательны и так женственны! Я уверена, — продолжает она, улыбаясь Мандзони, который, входя в игру, улыбается ей в ответ, — что сари вам будут очень к лицу. Они подчёркивают сексуальность и придают в то же время величественность. — Тут она поворачивается к Мандзони, используя свою иронию в двух целях: выставить в смешном свете приятельницу и вызвать в сознании соседа образ своего прелестного, в полном расцвете женской зрелости тела, задрапированного складками индийского шёлка.

Миссис Бойд бросает на неё острый взгляд, её плач прекращается, и круглое личико становится жёстким.

— Я полагаю, — говорит она злым голосом, — что сари будет для вас особенно удобным, когда вам надо будет его с себя снимать.

Она не так уж глупа, эта миссис Бойд, и, невзирая на вялость, способна при случае ловко управиться с томагавком. Я жду, что в ответ миссис Банистер выдаст уничтожающую реплику, но ничего такого не происходит, она молчит, то ли потому, что у неё есть особые причины щадить миссис Бойд, то ли она хочет сохранить свой скальп, поскольку он может понадобиться ей для продолжения атак на Мандзони, которому она по-прежнему улыбается самым откровенным образом, словно предлагая ему себя — в сари или без сари.

У французов обмен оценками нового поворота событий происходит между Пако и Караманом (Бушуа, вконец изнурённый и выглядящий точно мертвец, выбыл уже из игры), причём в тоне — он мне кажется таким типично французским! — обвинений, яростных у Пако, сдержанных у Карамана. Да и бьющих к тому же по разным мишеням. Караман, надутый и важный, считает «недопустимым», что Эр Франс, предоставляя все службы и всё оборудование своего аэропорта в распоряжение компании чартерных перевозок, не обеспечивает сохранность багажа. Пако, с багровой лысиной и выпученными глазами, во всём обвиняет приёмщиков багажа в Руасси-ан-Франс. Они, наверное, объявили по приказу красного профсоюза неожиданную забастовку, нарушая тем самым законодательство о труде, а также элементарные права пассажиров. Пессимист, какими оказываются все французы, как только их прибыли начинают падать ниже определённого уровня, Пако делает из этого вывод, что во Франции «полная неразбериха» и что страна «летит в пропасть».

— Но вам их вернут, ваши чемоданы! — восклицает Блаватский, видя, в какое волнение пришли французы. — Или возместят их стоимость! Так что не надо из-за этого так себя изводить! Всё это не столь уж важно!

— Это важно как симптом, — говорит Робби. — Ибо прекрасно согласуется со всем остальным.

Блаватский устремляет на него пронизывающий взгляд.

— Вы хотите сказать, что всё это сделано намеренно?

— Это же очевидно, — говорит Робби. — Это же очевидно, что намеренно. Потеря нашего багажа — часть общего плана, цель которого — поставить нас в безвыходное положение.

Блаватский пожимает плечами, а Караман, полуприкрыв глаза и подергивая губой, говорит с недовольным видом, глядя на Робби:

— Это чистейший вымысел с вашей стороны. Ваша гипотеза ни на чём не основана.

Тут Мюрзек, жёлтая, худая, с гладко прилизанными волосами, встаёт, деревянным шагом идёт через левую половину круга, наклоняется к бортпроводнице и с настойчивым видом шепчет ей на ухо несколько слов. Та с удивлением смотрит на неё и в конце концов не очень уверенно говорит:

— Да, но при условии ничего там не трогать.

— Я вам обещаю, — говорит Мюрзек.

Она выпрямляется и исчезает за занавеской.

— Куда это она пошла? — изумлённо спрашиваю я.

Бортпроводница отвечает, поднимая бровь:

— Она попросила меня разрешить ей уединиться на несколько минут в пилотской кабине.

— И вы согласились! — восклицает Блаватский, сверкая глазами за стёклами очков.

— Конечно. Что в этом дурного? — кротким голосом говорит бортпроводница. — Она никому не помешает.

— Я пойду туда, — говорит Блаватский, вставая с грузной лёгкостью большого мяча, отскакивающего от пола.

— Да не трогайте вы мадам Мюрзек! — внезапно взрывается Робби. — Она достаточно натерпелась! Вы неисправимы, Блаватский! Опять вы лезете не в своё дело! У вас просто мания шпионить за людьми, вертеть ими так и сяк, обвинять их во всех смертных грехах, всячески на них давить! Оставьте их раз и навсегда в покое!

По кругу пробегает ропот одобрения, и Блаватский, великолепно изображая добродушие, говорит с притворной мягкостью, обнажая крупные зубы:

— Но я не собираюсь её тревожить. Я только хочу посмотреть, что она замышляет. В конце концов, на карту поставлена наша безопасность.