— Он п-погиб. Да? — всхлипываю, льну к его бурно вздымающейся груди, пока Давид рывком поднимает меня на руки, словно пушинку, грея теплом своего крепкого тела, и быстро несёт прочь, к лестнице.

Молчит.

Я снова повторяю вопрос.

— Не думай об этом, Крошка. Он сделал свой выбор. Он бросил мне вызов. Не на жизнь, а на смерть. Он заставил тебя страдать. Я убью каждого, кто посмеет сделать тебе больно. Потому что понял, насколько сильно ошибался. Понял, что враги они, а не мы с тобой. Ты лишь пешка, которой манипулировали с помощью угроз. Ты для меня дороже всего на свете, девочка. — Ласково целует в макушку. Руки трясутся, тело колотит от дрожи. В глазах стынут слёзы. Я не вижу его лица. Но я точно знаю… Давид скорбит. Просто пока не понимает, что только что произошло. — Антон изменился. Он не оставил мне выбора. — На секунду замолкает, сдерживая внутренний рык. — Когда выйдем на улицу, просто зажмурься и обними меня крепче, малышка. Не смотри туда. Не смей смотреть на площадку под балконами.

* * *

Мы снова вернулись в больницу.

Давид не отходил от меня ни на шаг. Боялся, что кошмары снова будут терзать мои сны. Вновь боялся меня потерять, допустив страшную ошибку, допустив то, что кто-то в очередной раз посмеет сделать мне больно.

Когда мы покидали стройку, там, в машине Давида, я на некоторое время выпала из реальности, погрузившись в дремоту. Он обернул меня в свою куртку, потому что меня колотило, поднялась температура, горло сдавило жутким кашлем. Давид крепко сжал мою руку, переплёл наши пальцы друг с другом и не отпускал до самого прибытия в больницу.

Даже, несмотря на то, что я практически увидела ещё одну смерть воочию, сейчас мне воистину стало хорошо. Так хорошо, как было четыре года назад. Я чувствовала его любовь. Чувствовала невероятную поддержку и защиту. А также восхитительный запах его куртки, в которую он настолько трепетно обернул моё истощенное тело, словно я была его крохотной дочкой.

* * *

Спустя два дня, когда я немного оклемалась от болезни, в купе с очередным стрессом, я услышала громкие, разрывающие душу стоны, когда проснулась после капельниц, после дневного сна.

Давид не спал. Он стоял на коленях, в палате, прильнув лбом к моим коленям. И с надрывом рыдал. Повторяя одно и тоже. Одно и тоже.

— Прости… прости… прости…

Как молитву. Как заклинание. Миллионный раз.

Я никогда не видела, как плачут мужчины.

И у меня грудь разрывалась на части, когда я видела его слёзы, когда я сама рыдала, вытирая их дрожащими ладошками.

— Наш ребёнок… наш малыш…

Я не выдержала. Я притянула мужчину к себе, положила его голову к себе на колени, и крепко-крепко обняла.

Нет, он не плакал.

Он буквально выл от безнадежного отчаяния!

Сипло и громко… Сорвавшись в болезненной истерике.

Сейчас, он не держал боль в себе, как принято держать железным мужчинам.

Он колотил кулаками кровать, он проклинал себя и всех, кто разрушил нашу жизнь.

В первую очередь… себя.

Давид ненавидел себя.

Потому что не знал всей правды.

— Всё хорошо, хорошо, хорошо… Надо забыть… Надо отпустить. Умоляю! Прошу! Не плачь. Любимый… Я не сержусь. Я люблю тебя. Очень. Сильно. Люблю!

К себе, к груди притянула, к сердцу щекой прижала, слёзы его вытирала и раскачивалась, убаюкивая, успокаивая, лаская.

Вскоре, он затих. Слегка расслабился.

Дыхание выровнялось. Огромное тело обмякло.

Кое-как я уложила Давида в кровать. Легла рядом, прижалась плечом к горячему, крепкому торсу, вдохнула любимый запах восхитительного, безупречного тела. Он обнял меня в ответ. Поцеловал в макушку. Гладил по волосам, пропуская спутанные пряди через трясущиеся пальцы, что-то шептал на ухо, а затем… мы уснули.

Так тепло и так беззаботно я давно себя не ощущала.

* * *

Что на счёт мамы и Виктора?

Каждый получает своё, ведь всё в нашем мире, хорошее, или плохое, возвращается ответным бумерангом.

Виктор попал в аварию. Эксперты подтвердили, что подонок сгорел живьём.

На счёт мамы… её забрали в психиатрическую клинику.

Она догадалась, что я сбежала по своей воле. И её недуг обострился.

Она просто начала выбрасывать из окон все мои вещи, а потом устроила пожар ненависти, прямо во дворе жилого дома, рядом с детской площадкой.

Соседям пришлось вызвать полицию и скорую помощь.

Узнав об инциденте, я не пришла к ней в лечебницу ни разу.

Даже и слова не сказала.

Она для меня умерла. В тот момент, когда в тайне напоила ядом.

Она это заслужила. Мне нет до неё дела.

Я долго терпела. Но всему есть предел.

Теперь я сирота. И всем своим знакомым говорю, что мои родители погибли в автокатастрофе.

И уж лучше я буду жить, притворяясь безродной беспризорницей, чем имея в роду вот таких вот одержимых зверей.

* * *

Сколько времени бы не прошло после нашего примирения с любимым, меня до сих пор терзала жуткая мысль, что Давид побывал в сущем пекле.

Я видела его шрамы на теле. Я видела эти жуткие ожоги от сигарет, замаскированные татуировками. Их было очень много. И мне было очень больно.

Будто я сама испытала бесчеловечные тюремные пытки на себе. Боль жила в моём сердце долгие-долгие годы. Мы с Давидом связаны, как две половинки единого целого. Наша встреча была предначертана небесами. И я прекрасно ощутила, насколько мучительно плохо ему было! А он… он в ответ прочувствовал на себе и мои муки тоже.

Четыре года назад между нами выросла стена из непонимания.

И сейчас… она разрушилась.

От толстых, непробиваемых стен, остались лишь руины.

Мы страдали на равных. Мы сполна получили по заслугам за собственные ошибки.

И, наконец, расплатились.

Всё.

Мы в расчёте с коварной судьбой.

Время начать жизнь сначала.

Время начать жить с нуля.

Давид

Спустя две недели

Холодные порывы ветра врезаются в лицо.

Сердце бешено колотится в груди. Буквально разрывая грудную клетку на части, как будто состоит не из плоти и крови, а из титана и магмы.

Дышу часто. Задыхаюсь.

Потому что устал от грёбанной жизни.

Я, как камень на шее, который тянет ко дну. Обмотался вокруг любимой малышки, мешая жить, мешая ей полноценно дышать.