Акты террора были также направлены против чужаков и представителей власти, проживавших в деревне, с целью заставить их замолчать и продемонстрировать остальным опасность работы на советскую власть. Елизавета Павловна Разгуляева из Сибири была одной из многих советских учительниц, которых настигла крестьянская расправа. Она принимала активное участие в хлебозаготовках и советских предвыборных кампаниях и, по слухам, выдавала кулаков. Прежде чем Разгуляеву убили выстрелом в окно, ей постоянно угрожали, и вся деревня объявила ей бойкот{596}. На Урале член сельсовета М.П. Рогачев был убит кулаками, приговоренными к ссылке. Его судьбу разделил один из работников колхоза из этого же региона, убитый жаждавшими мести раскулаченными крестьянами{597}. В деревне Анфалово в Московской области один крестьянин, в источнике названный подкулачником, устроил стрельбу, убив председателя сельсовета, одного комсомольца и еще троих работников, прежде чем его самого застрелили на улице{598}.

Возмездие не всегда приходило в виде пули. В период коллективизации это мог быть и крестьянский самосуд, чаще всего над местными активистами{599}.[64] Одним из первых подобных инцидентов был самосуд в 1928 г. в деревне Аппак-Джанкой в Крыму. Эта деревня раскололась на два враждебных лагеря. По данным донесения, «кулаки» решили отпраздновать новогодний вечер «по-старому», имея в виду, что толпа примерно из тридцати пьяных мужиков пойдет по деревне, распевая песни. Конечно же, не случайно все закончилось тем, что толпа остановилась у здания сельсовета, где проходило антирелигиозное молодежное собрание. Когда появился организатор собрания, крестьяне набросились на него, гнались за ним, пока тот не выбился из сил, а потом избили. Затем толпа ворвалась в здание сельсовета, стала избивать всех, кто попадался под руку, в том числе председателя{600}. В начале 1930 г. в Тюменском округе Сибири жители деревни, вооруженные вилами и кольями, вломились в избу бедняка Поступинского, который был членом местных налоговой и хлебозаготовительной комиссий. Сначала его топтали ногами, потом вытащили на улицу и утопили в проруби{601}. В деревне Новопокровка Быстроистокского района Сибири крестьяне подожгли дом секретаря партийной ячейки — уполномоченного по хлебозаготовкам. Когда он попытался выбежать из горящего дома, его поймали, избили и бросили обратно в огонь, чтобы он сгорел заживо{602}. В одной из деревень Рубцовского округа Сибири крестьянина, принимавшего активное участие в коллективизации, выследили и убили, после чего убийцы вломились в его дом, лишили жизни жену и детей, а потом сожгли избу{603}. В Горьковской области председателю колхоза едва удалось избежать участи быть заживо брошенным разгневанной толпой в пламя, когда та подожгла колхозные строения{604}. Другие случаи самосуда зафиксированы в Брянске, Ленинграде, Перми, на Средней Волге и в Подмосковье{605}.

Самосуд был традиционным и в то же время самым исключительным и жестоким наказанием за преступления против общины в крестьянской России{606}. Со стороны самосуд — расправа толпы со своими жертвами — мог показаться спонтанным всплеском безрассудного и жестокого насилия. На самом деле он никогда не совершался спонтанно, а всегда с конкретной целью. Его жертвы были не без греха и уже не раз получали угрозы и предупреждения. Судя по всему, самосуд не был случайностью и всегда подготавливался заранее, учитывая, что в качестве жертв крестьяне выбирали и преследовали вполне определенных людей. Коллективное участие в убийстве или нападении обеспечивало анонимность преступления и связывало организаторов общей ответственностью и виной за совершенное деяние. Наконец, крестьяне представляли самосуд так, чтобы в глазах властей он выглядел как помешательство обезумевшей толпы, а не спланированная акция. Самосуд, одна из давних традиций народной культуры сопротивления крестьянской России, отнюдь не являлся примитивной реакцией темных мужиков на происходящее, а служил одним из средств выражения протеста{607}.

Самосуды составляли лишь малую часть актов террора, совершенных в годы коллективизации. Несмотря на привычность такой формы сопротивления, ее коллективный и анонимный характер, крестьяне предпочитали устроить засаду в лесу или выстрелить в предателя. Совершая эти действия вдали от деревни или под покровом темноты, они обеспечивали анонимность самой жестокой формы своего протеста, к которой они обращались как к самому последнему средству из тех, что были им доступны.

После 1930 г., когда государственные кампании и вмешательство в дела деревни стали менее радикальными, террор продолжился, но уже в меньших масштабах, и его жертвами становились исключительно местные активисты и работники колхозов. Так, по данным Колхозцентра, каждый третий колхоз или более 10 000 хозяйств (из 30 000 колхозов, участвовавших в классовой борьбе 1931 г.) стали жертвами крестьянского террора, нацеленного против их работников и местных активистов. Неудивительно, что основной центр крестьянского бандитизма переместился из главных житниц страны в области, в основном потреблявшие зерно, а также в районы проживания этнических меньшинств, на которые теперь пришелся главный удар коллективизации{608}. В подавляющем большинстве случаев в актах террора были замешаны крестьяне или их родственники, жаждавшие отомстить признанному местному активисту, который в какой-то мере нес ответственность за репрессии против них. Исключения из общего правила составляли лишь нападения на ударников, стахановцев, нарушителей норм крестьянского общества (в особенности женщин), которые не обязательно участвовали в проведении репрессий, но явно порывали связи с тем, что оставалось от былой общины{609}. Убийства и нападения, совершенные из жажды мести, были частым явлением в 1930-е гг., что можно объяснить участием активистов в хлебозаготовках, чистках колхозов и составлении донесений о краже зерна — делах, которые для всех колхозных крестьянских семей стали вопросом жизни и смерти{610}. Однако чаще всего крестьяне хотели отомстить местным активистам и колхозным работникам за их деяния в 1930–1931 гг. и репрессии против кулаков. Копя злость день ото дня, они выжидали подходящего момента. С ухудшением ситуации, охваченные отчаянием, они набрасывались на давних врагов, которые в свое время предали общину, а теперь находились у власти. Террор стал одним из инструментов деревенской политики и повседневным явлением на селе.