В идеальном государстве Платона, задуманном как художественное воплощение нравственности, для искусства и его служителей места вообще не предусмотрено. На вопрос Дижонской академии: «способствовало ли возрождение наук и искусств улучшению нравов?» Жан-Жак Руссо отвечает целым трактатом, смысл которого – «нет, не способствовало». Лев Толстой с подозрением говорит об искусстве, считая его чуть ли не синонимом безнравственности. По Фрейду, союз искусства и морали принципиально невозможен, поскольку они противоположны по своим целям. Мораль стремится обуздать инстинкты, она Цербер, стоящий у врат человеческих желаний, искусство, напротив, дает им выход в иллюзорной форме. Миссия художника состоит в разрешении средствами искусства непримиримого конфликта между агрессией сексуальных влечений и моральными установлениями общества. Таким образом, Фрейд рассматривает искусство как своеобразную форму социального эротизма.

Критикуя Платона, Аристотель утверждал, что наслаждение, испытываемое от восприятия произведения искусства, способно привести к духовному очищению человека. О тождестве прекрасного и нравственного писал Филипп Сидни в трактате «В защиту поэзии», Фридрих Шиллер считал удовольствие, доставляемое искусством, лучшим путем к нравственности. Русская традиция представляет собою позицию так называемых «революционных демократов» – Герцена, Добролюбова, Чернышевского, Салтыкова-Щедрина – и характеризуется известными словами Белинского: «Поэзия, в высшем, истинном значении своем, не может быть безнравственной».

В западном мире общепринятой является концепция имморальности искусства, авторство которой приписывают Канту, а развитие и воплощение Суинберну, Уайльду, По. Мораль и воспитание вовсе не составляют предмет искусства, оно есть не более, чем игра ума, сфера приложения не этических, а эстетических сил.

Аудитория поскучнела, нахохлилась, и я решил облегчить ношу.

– Несколько лет назад мне довелось подвозить из Иерусалима в Реховот старика психометриста. Вид у него был очень живописный: полосатый халат из гладкого сирийского шелка, подпоясанный белым шарфом, старинного покроя картуз, туфли без шнурков. Община психометристов живет в старом городе больше двухсот лет, за две с лишним века сложился особый дух, свои обычаи и одежда. Шелк для халата привозят только из Сирии, контрабандой, картузы признают лишь чешского пошива, а шарфы для подпоясывания – персидские.

Старик стоял на выезде из Иерусалима и «голосовал». По всему было видно: дед собрался в Реховот, к главному мастеру Х. Я остановился, предположение оказалось правильным. Старик, кряхтя, уселся на переднем сидении, и мы поехали.

Машина у нас с женой общая, и Вера часто прослушивает по дороге разного рода музыкальные кассеты. Целая стопочка кассет всегда лежит в «кармане» двери. В последний раз жена слушала Пятый Бранденбургский концерт Баха, и кассета до сих пор торчала из щели магнитофона. Я нажал кнопку, и «ложное многоголосие» заполнило кабину. Полчаса мы ехали молча, думаю, психометрист слушал Баха первый и, скорее всего, последний раз в жизни. Когда кассета закончилась, он покачал головой и сказал:

– Красивая музыка. Гордый человек писал.

– Почему гордый? – тут же отозвался я.

– Он думает, будто он Космос, а музыка – его Мир.

На несколько минут воцарилось молчание.

– Скажите, – снова спросил я, – вот жили на свете художники, поэты, музыканты, жертвовали всем ради своего дела. Что, по-вашему, ими двигало?

– Деньги, – тут же ответил старик. – Желание заработать деньги.

– Но ведь не было у них денег, большинство жили в нищете и умерли, не заработав ни гроша.

– То, что они их не получили, – другой вопрос, – ответил старик – Ты ведь спросил, чего они хотели.

– Только денег? Неужели ими двигала жажда наживы?

– Не только. Славы им хотелось, признания, почета.

– И этого не получили. Многие так и не дождались признания, умерли, осыпаемые насмешками.

– Похоть. Люди искусства развратны, они выбиваются из рамок общества и позволяют себе то, о чем обыкновенный человек не смеет и думать.

– Хорошо, пусть так. Но мне трудно поверить, будто музыка, которую мы сейчас слушали, родилась из-за того, что Баху хотелось денег, славы и женщин.

– Не только. Есть и другое. Поищи в книге, – тут старик назвал один из довольно известных трудов по психометрии, написанный около ста лет назад в Польше, – в конце двенадцатой главы есть примечания, напечатанные мелким шрифтом. Поищи, поищи там.

Я высадил старика перед домом Х., приехал домой и первым делом бросился искать в примечаниях. Написано там оказалось довольно много, я попробую пересказать их своими словами.

Давайте представим небольшой эксперимент. Между нами, – я провел рукой прямо перед креслом, – находится занавес, а на моем месте сидит квартет. Квартет исполняет Пятый Бранденбургский Баха. В перерыве между частями музыканты потихонечку выходят, а вместо включается запись следующей части, сыгранной теми же музыкантами в студии. Запись наичистейшая, аппаратура, стоящая за занавесом, самая лучшая. Сможете ли вы, сидящие за занавесом, отличить живое исполнение от записи?

– Сможем, сможем, – послышались голоса из середины аудитории.

– Не сможем, – громко сказала сидевшая в первом ряду Таня.

Я дал публике немного разрядиться и продолжил.

– Наверное, обыкновенный человек перепутает, но профессиональный музыкант, то есть специалист с отточенным слухом, несомненно, различит подмену. В чем тут дело?

Дирижер симфонического оркестра слышит звучание каждого инструмента, в то время как рядовой слушатель воспринимает музыку единым валом звуков. Ухо – очень тонкий механизм, оно улавливает трепетание всех струн скрипки, но подсознание соединяет их в одно целое, и мы слышим мелодию. Музыканты тренируют не слух, а подсознание, научаясь расщеплять мелодию на составные части. Разница между оркестром и записью состоит в том, что при живом исполнении ухо собирает воедино множество точечных источников звука, в то время как при записи все звуки порождаются колебанием бумаги динамиков и выходят из одной точки.

Вот в этом и состоит тайна воздействия искусства на человека. Душа, спустившаяся из сияющего многомерного пространства, задыхается под могильной тяжестью «здесь и сейчас». Под гнетом лжи и несправедливости, она словно забывает про обещание Космоса забрать ее назад и обязана постоянно проверять, убеждаться – сияющий мир еще существует. Инструментальное многоголосие напоминает душе о многомерном пространстве, из которого она пришла, а сплетение множества звуков в единую гармонию – о едином источнике, Космосе, от которого она оторвалась. Музыка будто подтверждает: ты вернешься, ты обязательно вернешься в свой дом, мучения временны, а обещание не нарушено.

Можно сказать, что композитор, сочиняющий мелодию, невольно занят поиском единого источника, Космоса, в дисгармонии нашего мира. Также и художник, составляя из разрозненных мазков картину, ищет единство в безумии красок, поэт, соединяя ритм с мыслью, писатель, собирая воедино множество судеб и фактов в живое полотно романа.