— Ведь твои рабы, Марк, все так же преданы тебе?

Красс сделал лишь небольшой шаг навстречу, и их губы слились в долгом поцелуе…

Цицерон покинул Сенат позже других. По пути он заглянул к своему брату Квинту, и затем оба направились к жившему по соседству Публию Нигидию. С Нигидием Цицерона связывали узы давней дружбы. Они часто встречались и проводили время за философскими беседами. Иногда в пылу словесных битв дело доходило даже до оскорблений, но Цицерон и Нигидий всегда расставались друзьями.

Сегодня Цицерон не был расположен к философским спорам. Он с удовольствием пошел бы прямо домой, но его дом заняли толпы женщин. Они справляли праздник Доброй богини, на котором мужчинам запрещалось присутствовать. Богине ежегодно полагалось приносить жертвы в доме консула. Ритуал совершали его жена или мать в присутствии жриц богини Весты.

Цицерон поведал друзьям о последних событиях в Риме — от визита аллоброгов до сегодняшнего заседания Сената.

— Итак, завтра предстоит решить, что делать с вождями заговорщиков, — закончил свой рассказ Цицерон.

— А как ты предполагаешь с ними поступить? — полюбопытствовал Публий Нигидий. — Ведь от твоего слова многое зависит.

— Ты хочешь узнать мое мнение, Публий, чтобы потом высказать противоположное и проспорить весь вечер? — Цицерон горько улыбнулся. — Нет, Публий. Сегодня тебе не удастся завести со мной спор. Я еще ничего не решил и поэтому с удовольствием выслушаю твои мысли на сей счет.

Нигидий задумался. Затянувшейся паузой воспользовался брат Цицерона:

— Надеюсь, Марк, ты не остановишься на полпути и доведешь начатое дело до конца. Ты много сделал для разоблачения заговора Катилины, и теперь пришло время действовать решительно, смело и последовательно. Рим необходимо очистить от врагов.

— Пожалуй, я склонен согласиться с твоим братом, Марк Туллий, — наконец подал голос медлительный Нигидий. — Однако ты стоишь перед опасной дилеммой: любое решение принесет тебе вред. При твоем врожденном человеколюбии, Марк, тебе нелегко послать человека на казнь. А посылать придется не каких-нибудь рабов Спартака, а римлян знатного происхождения, занимавших в государстве высокие должности. Это может не понравиться не только твоим врагам; люди, далекие от заговора Катилины, могут обвинить тебя в злоупотреблении властью консула.

С другой стороны, было бы большой глупостью оставлять в живых величайших преступников, когда на свободе остаются тысячи их сторонников. Подвергшись наказанию более легкому, чем смерть, они не оценят твоей доброты, консул, и приложат все силы, чтобы погубить тебя. Если ты поступишь мужественно, Цицерон, то по крайней мере четырьмя влиятельными врагами у тебя будет меньше.

Внезапно дверь в комнату друзей распахнулась, и на пороге показалась возбужденная Теренция — жена Цицерона. Властная, гордая патрицианка не стала обременять себя приветствием.

— Благоприятное знамение! — торопливо воскликнула женщина и, переведя дух, пояснила: — Мы уже заканчивали жертвоприношения Доброй богине, и огонь на алтаре почти потух, как вдруг из пепла вырвалось большое яркое пламя. Женщины очень испугались, а весталки, наоборот, обрадовались. Они истолковали случившееся так: Добрая богиня взяла тебя, консул, под свое покровительство. Яркий свет предвещает тебе благополучие и славу. Делай то, что считаешь нужным для блага государства, и пусть твои поступки будут самыми решительными и смелыми. Так сказали благородные весталки.

— Что вы на это скажете, друзья? — задал Цицерон вопрос, когда жена ушла продолжать обряды, посвященные Доброй богине.

— Теренция — женщина умная. Ты сам, говорил, что часто пользуешься ее советами. Не вижу причин, чтобы отвергать их и на этот раз, — уверенно ответил Квинт.

— А что думает Публий?

— Однажды Рим спасли гуси, сегодня это вознамерились сделать женщины. То, что нам предложила Добрая богиня, не совсем законно, но, по-моему, правильно. Хотя я не ожидал от Доброй богини такой кровожадности.

Первым на ростры поднялся Цицерон. Его властолюбивая жена приложила немало усилий, чтобы на заседание Сената явился Юпитер, мечущий гром и молнии, а не мягкий, добродушный человек, каким, в сущности, и был Цицерон. Он заготовил великолепную, не оставляющую от заговорщиков камня на камне речь, понравившуюся даже его Теренции, которой обычно трудно угодить.

С высоких ростр консул окинул взглядом собравшихся сенаторов, и увиденное удручило его. Холеные лица римских патрициев были обращены к консулу, но в их взглядах великий оратор не нашел ожидаемой поддержки и симпатии. Сенаторы смотрели на консула, как смотрит путешествующий господин на раба, починяющего его коляску, с единственной мыслью: «Скорее бы ты закончил».

Для потомственных сенаторов, ведущих свои роды едва ли не от основания Рима, Цицерон оставался простым выскочкой. Он был первым в семье, получившим консульское звание, а этого мало для того, чтобы стать своим среди людей, имеющих за спиной десятки предков-консулов. Ни высокая должность Цицерона, ни острый ум и ораторский талант, ни заслуги перед отечеством — ничто не смогло сломить римскую гордыню. Оттого и нелегко было консулу отправлять на смерть римских патрициев.

Скрепя сердце Цицерон начал речь. Но это были не суровые, как удар молнии, слова ― написанные дома и отрепетированные с Теренцией. Против обыкновения, Цицерон был немногословен. Он изложил все обстоятельства заговора против Рима, фактически повторив свою вчерашнюю речь в Сенате. В заключение, едва ли не силой выдавливая из себя слова, Цицерон сказал, что, по его мнению, преступников следует немедленно предать смерти. По измученному лицу консула было видно, что такое решение далось ему нелегко.

Цицерона сменил Децим Юний Силан. Он высказался за казнь преступников без суда, одним решением консула, наделенного чрезвычайными полномочиями. Для Цицерона это было слабой поддержкой. Во-первых, Силан с таким же предложением выступал и вчера. Если остальные сенаторы проявят вчерашнюю пассивность, то дальнейшее заседание грозит пойти по замкнутому кругу. Во-вторых, сенатор фактически перекладывал всю ответственность за судьбу заключенных капитолийской тюрьмы на консула, то есть на Цицерона.

И тут неожиданно поднялся Марк Красс, в последнее время посещавший сенатские собрания только в качестве зрителя. В огромном зале стало тише, чем даже во время выступления Цицерона.

— Уважаемые сенаторы, в любом государстве всегда есть граждане, которых не устраивает существующий порядок. Люди неимущие завидуют благополучным гражданам, превозносят злоумышленников, ненавидят все старое, жаждут новизны. Государство же должно следить за тем, чтобы несогласные выказывали свое недовольство здесь, в Сенате, или женам в постели, но никак не на улицах и не с оружием в руках. Что же происходит у нас? Все люди, заявившие о себе дерзкими поступками, все, кто в развратной жизни утратил отцовское достояние, все, кого преступления и злодейства заставили бежать из дома, стекались в Рим, как в клоаку. Наконец, в Рим спешили и те, кто предпочитал праздную жизнь в Вечном городе тяжелому труду на полях и виноградниках. И что же делали отцы-сенаторы?