Эти выходные стали самыми памятными днями в жизни Эммы. Она видела сотни ученых, подвизающихся в самых разных областях науки. К вящему веселью и удивлению ученых мужей, представлялась она так:

– Здравствуйте, я Эмма Остервилль Энглеторп, и я хочу стать ученым.

– И каким же именно ученым ты хочешь стать, крошка? – полюбопытствовал какой-то добродушный толстяк, улыбаясь при виде накрахмаленных лент на шляпке Эммы – предотъездного подарка Элизабет.

– Геологом. Я уже все решила. Меня больше всего интересуют миоцен и мезозой, особенно вулканические отложения. Хотя ботанику я тоже люблю – и описала несколько семейств орхидей с островов Индийского океана. И еще отец говорит, у меня хорошие задатки топографа. Говорит, он еще не видел, чтобы так толково глядели в секстант.

Толстяк отступил на шаг от ошеломления.

– Что ж, дитя, может, я еще и доживу до того, чтобы увидеть тебя на этом поприще.

И зашагал прочь, покачивая головой.

Роберт Э. Ли сдался при Аппоматтоксе в апреле 1865 года. Меньше чем через неделю убили Линкольна. Оба этих события не вызвали особого интереса в семействе Энглеторпов. Его глава затворился у себя в кабинете, однако чем именно он там занимается, оставалось неясным, ибо в его безумии не проглядывало никакой системы: он вскрыл шесть или семь здоровенных ящиков, и весь кабинет заполонили подносы с образцами. Он – чего прежде никогда не случалось – начал раздражаться на Эмму. Когда отец в первый раз рявкнул, чтобы девочка оставила его в покое, она в слезах убежала к себе в комнату и не выходила оттуда до вечера. Но впоследствии постепенно привыкла сама придумывать себе проекты, составила геологическую карту окрестностей и начала уходить на длинные прогулки в обществе Гарольда Олдинга, их глуховатого соседа, который, получив ранение на войне, внезапно открыл в себе тягу к орнитологии.

Она как раз вернулась с прогулки, когда Элизабет встретила ее на крыльце.

– Он болен, – сообщила она.

Никто не мог определить недуг мистера Энглеторпа. Сам он ежедневно ставил себе все новые и новые диагнозы, варьирующиеся от лихорадки денге до сонной болезни. Эмерсон заглядывал почти каждый день и рассылал врачам по всему Восточному побережью письма о состоянии своего друга. И врачи приезжали: бодрые джентльмены в цилиндрах и с медицинскими саквояжиками в руках топали вверх по лестнице в спальню больного, но спускались, покачивая головами.

– Кое-какие догадки у меня имеются, – возвестило светило из Нью-Йорка. – Однако я никогда не видел такого сочетания симптомов. Оставляю вам вот это. Принимать дважды в день.

У постели больного копились склянки с разнообразнейшими лекарствами, однако количество их вскоре превысило всякое разумение, а ни одно так и не помогало, и мистер Энглеторп вскоре прекратил вообще что-либо принимать. Когда ему хватало сил, он добирался до кушетки внизу в гостиной и что-то лихорадочно строчил, пока его не одолевал долгий болезненный сон. По лицу все время блуждал лихорадочный румянец, глаза ввалились. По мере того, как он терял вес, черты менялись, так что его уже было не узнать – однако в глазах еще слабо светился огонек прежнего неуемного любопытства. Элизабет кормила его беличьим супом и поила свекольным соком. Эмма предлагала помочь ему упорядочить заметки о вьюрках, но мистер Энглеторп только отмахивался.

– Эмма, – наконец сказал он ей однажды вечером. – Пора нам отправить тебя к Вассару.

– К Вассару?

– Это такой новый колледж в Нью-Йорке, недавно открылся. Мэттью Вассар, мой старинный друг, наконец сумел воплотить в жизнь свою заветную мечту – надо сказать, весьма примечательную – о сугубо женском колледже.

Сердце так и подпрыгнуло у Эммы в груди. Она нередко гадала, куда приведет ее жизнь дальше, где она сумеет исполнить гордое пророчество и сделаться ученым – несмотря на свое финансовое положение, несмотря на узы ученичества у мистера Энглеторпа. Последнее время – вероятно, из-за сопровождавшего его болезнь умственного упадка – даже эта связь казалась увядшей надеждой.

Связанный с Вассаром проект возобновил их сотрудничество. Эмма и мистер Энглеторп не покладая рук составляли прошение о зачислении, включавшее в себя обширную подборку ее заметок и рисунков. До чего же приятно было видеть свои труды, собранные воедино! Впрочем, как оказалось, подобных усилий вовсе и не требовалось: мистеру Энглеторпу надо было лишь написать мистеру Вассару и справиться о заявлении, которое они подали несколькими месяцами ранее. Мистер Вассар в должный срок откликнулся и заверил, что будет счастлив идти навстречу высшему образованию для женщин плечом к плечу с «яркой и талантливой» дочерью своего друга. Эмме Остервилль Энглеторп предстояло стать студенткой первого курса в колледже Вассара.

Однако мечта оказалась несбыточной. В тот же августовский вечер, изложив волнующее содержание письма жене и дочери, мистер Энглеторп слег с лихорадкой. Они сидели у постели больного всю ночь, глядя, как второй мужчина, что их связывал, медленно покидает этот мир. Зашел Эмерсон, за ним – Луиза Мэй. Они говорили несколько утешительных слов Элизабет, потом заходили сказать умирающему последнее «прости».

Эмма не спускала глаз с лежащего на постели отца. Она никак не могла представить себе, что станется теперь со всей его энергией. Этот человек скользил по земле – от гранитного утеса к окутанной туманом маленькой рощице, от величественного клена к трепещущей березке – с широко распахнутыми любопытными глазами и миллионом вопросов на устах, неустанно изучая, анализируя и фонтанируя гипотезами о том, почему мир устроен именно так.

Куда же уйдет эта дивная сила? Быть может, просто-напросто испарится, просочится в полуоткрытое окно, потечет над полями, осядет на травах капельками росы?

К утру его не стало.

Это случилось где-то в Небраске.

Или в Айове. Не знаю точно. Ох, если бы я только бодрствовал в этот момент и мог бы зарегистрировать происходящее (или хотя бы просто показания дорожного указателя)! Кто знает? Может, я бы мгновенно прославился. На беду, тогда меня и сморил один из тех редких приступов сна, что давались мне на поезде с таким трудом. Во сне я преспокойно попивал тэб-соду, разгуливая по Зеркальному пруду у Мемориала Линкольна – с той разницей, что он был в несколько миль длиной, а на берегах собрались толпы болельщиков.

Однако, проснувшись, я моментально понял: что-то не так. Вы, может, подумаете, это потому, что я проснулся щекой на столе в лужице собственной слюны – но вовсе нет, дело совсем в другом.

Я смущенно вскочил и вытер слюну, чтобы Валеро не осудил меня за неряшливость.

– Прости, – сказал я.

Валеро ничего не ответил.

Вот тогда-то меня и преисполнило то ощущение звенящего беспокойства. Вокруг все было тихо. Слишком тихо.

Я бросил взгляд на кубики «Боггла». Похоже, выстраивал я их уже в бредовом состоянии: