– Саись, каптан, – промямлил таким же свинцовым языком Снегирь. – Вотки буш?

Выпили. Закусили венгерскими маринованными огурцами. Прямо из банки. Купая поочередно пальцы в сладком рассоле. Когда выпили за помин души Сашкиного отца и до летчиков наконец-то дошло, что перед ними не просто полковника сын, но и боевой офицер, потерявший на войне не совесть, а ноги, медалями и даже орденом награжденный, то прониклись к нему, сами того не ожидая, какими-то родственными почти чувствами, норовя быть с ним вроде отца – и ласковее, и щедрее, готовые, если потребуется, собственные жизни за паренька этого героического отдать.

А Сашка и не просил никакой опеки. Жалко стало ему мужиков, на чью долю хоть и выпала война, да только что после войны этой делать – неясно, и кто ты есть после этой бойни, – не понять. Не ветеран, не герой, так, исполнитель интернационального долга. Странная выдалась им война. Спрятанная. Тихая. О ней редко говорили по телевизору. Нечасто вспоминали в газетах, а если и вспоминали, то все больше про водопровод, который провели сердобольные советские воины в какой-то кишлак, про строительство моста через Амударью или про новых студентов политехнического университета в Кабуле. Народу советскому и вправду казалось, что долг свой интернациональный Советская армия исполняет, подобно туристам, вольготно устроившимся на просторах дружественной страны. И только вражьи голоса, доносившиеся к гражданам Страны Советов сквозь глушилки, да похоронки, что сыпались горохом в русские деревни, тюркские кишлаки и аулы, украинские и белорусские села, свидетельствовали об ином. И такие вот, как Сашка, инвалиды, что смущают своим видом счастливый народ счастливой страны.

– Ну что, дорогие товарищи, – спросил Сашка пьяненьких ветеранов, – когда на штурм цитадели?

– Акой ыщо ытадели? – изумился Снегирь.

– Да пшли они… – согласился Витька. Поднял мутный взгляд на Сашку. Обнял крепко за шею, прижал к себе. – Завтра к Люське. Она знаш какая! О-о-о!

– Знаю, дядь Вить, она меня к тебе и послала. Ей рожать со дня на день. А ты вот… дезертировал.

Дядя Витя Харитонов ничего не сказал в ответ. Только крепче прижал к себе стриженую Сашкину башку да затрясся весь мелкой дрожью, осыпая макушку капитана редкой капелью.

Случай этот, ничем особо не выдающийся и времени много не отнявший, вдруг просветлил Сашку одной простой, но зажигательной мыслью. Сила духа человеческого – завораживает. Становится сразу и безоговорочно предметом преклонения. Диковинной ипостасью, которой хочется восхищаться, даже если ипостась эта тебе не принадлежит, но ты гордишься одним соприкосновением с ней, вспоминаешь многократно, воспоминания эти чтишь. Взять его: с виду человек совсем обычный. И, можно сказать, кроме роста высоченного, ничем не примечателен. Однако стоит заикнуться, что живет без обеих ног, что потерял их на войне, но из армии не комиссован, инвалидом поступил учиться в Академию ВВС, сразу же отношение меняется. Еще минуту назад был простым человеком. И вот – уже пример. Простенькая, но все же иконка.

Так и мужики, хоть и стреляные, хоть и битые на той же самой войне нещадно, герои, каких еще поискать, возвращаясь к жизни мирной и оттого к подвигам их равнодушной, раскисали душой, пускались во все тяжкие, обретая счастье по старой русской традиции в обществе горькой, а по новой традиции, нынешней войной взращенной, – в чарсе и подобной ему траве. Дымом ядовитым, дурным стирали из памяти изувеченные трупы друзей, ужас обстрелов, усталь нечеловеческую, ночи без сна, «брюшняк», «черный тюльпан», общественное равнодушие, обозначенное в коротких, словно удар под дых, словах: «Мы вас туда не посылали». Из омута этого ни жена, ни мать не вытащит. Только братишка-однополчанин, который и сам все понимает без лишних слов. «Кукушка», бутыль на стол, чарса потайная заначка – вот и пошел разговор. Не на час. На целый день.

Ну а если братишка твой не расквасился. Не потонул в собственных переживаниях и соплях, не опустился, а наоборот, поднимается, устремлен к свету, каждым своим поступком доказывая превосходство человеческого духа над грешной его плотью. Такой пример зачастую неявно, подспудно солдатскую душу очищал, приводил в состояние первозданное, довоенное, когда и любилось, и думалось, и жилось совсем иначе, пусть и не так обнаженно и обостренно, как на войне, но зато чище и благостнее. Короткая Сашкина жизнь и была этим самым примером. «Я увечный телом, – свидетельствовала она, – но не духом. Я еще взлечу. Еще покажу, на что способны «обрубки». Докажу».

Слова эти не произносились, конечно, вслух, но застряли занозой где-то глубоко внутри его сердца, чтобы являть пример этот почти ежедневно. А еще ему было просто страшно. Страшно опуститься. Страшно надевать медали, испрашивая милостыню на опохмелку. Страшно сдохнуть обоссанным возле захолустного кабака от сердечного приступа.

И хотя жизнь в офицерском общежитии, куда он перебрался к началу учебного года, пуританскими нравами не отличалась, именно здесь принял Саня первый свой обет: избегать всяческой дури.

Корежило парня не меньше полугода. Крепко держали его привычки да страстишки прежние. Временами казалось, обет его смешон, не имеет никакого смысла, но лишь досаждает, вводит рассудок в смятение. Что возможно согласиться на какой-то компромисс, послабление. Все равно никто не увидит и не узнает. Не осудит никто. Кто-то неведомый внутри него уговаривал: нет, не сдаться, всего лишь уступить самую малость. Но кто-то иной настаивал: держаться изо всех сил и не уступать. И этот, Иной, пока побеждал.

Время, освобожденное от праздности, с легкостью и даже сердечной радостью тратил Сашка по большей части на занятия и лекции, что читали им советские полководцы, матерые асы не только Великой Отечественной войны, но и всевозможных военных конфликтов, в которых то и дело крепила боевой дух страна: на Кубе, в Корее, во Вьетнаме, Анголе и Эфиопии. Афганская же война, в особенности та ее сторона, что касалась труда авиационных наводчиков, их взаимодействия с военно-воздушными и всеми иными силами, в академии в ту пору не изучались. Стало быть, и ремесло, которым он владел в совершенстве, опыт его боевой ни стране, ни офицерам ее, ни науке военной негож. Так, что ли? Первым делом написал курсовую. А когда научный его руководитель полковник Радионов прилюдно работу эту отметил, отправил на всесоюзный конкурс закрытой тематики и предложил переформатировать курсовую в диплом, поскольку знания это нужные и всей нашей Советской армии полезные, тут у Сашки и вовсе крылья прорезались. Летал по академии орлом. Железяками своими по десятку километров в день нарезал. Так что и железяки в конце концов развалились. На новых протезах, созданных с применением какого-то специального итальянского пластика, шарниров немецких, что, по счастью, оказались и крепче, и удобнее прежних, на радостях записался в волейбольную секцию и теперь по средам и пятницам чеканил мяч, отрабатывал удары «по ходу», «с поворотом» и «переводом» и даже пробовал «пайп». Из-за роста Сашкиного держали его в центральном нападении, в третьей зоне, где лупил по супротивнику со скоростных и коротких передач. По понедельникам и четвергам отправлялся в бассейн, где честно отрабатывал по три километра кролем и брассом. На одних руках, поскольку «ноги» отстегивал еще в раздевалке. Скользил по мокрому кафелю до края бассейна на одних лишь культях. Никто не видел, никто не знал, как отлеживается в общаге после всех этих тренировок безногий капитан. Как ноют, стираются в кровь обрубки, как разъедает хлоркой глаза, но вместе с тем крепнут напоенные молочной кислотой мышцы, закаляется воля, а тело увечное переполняется жаркими волнами тестостерона.