— Не всех хотят убить, — тихо ответил он, — царь хочет отрубить вам руки, чтобы не сопротивлялись, затем отрубить голову, чтобы не думали, а тело, без головы и рук, само пойдет туда, куда он скажет. Он хочет сделать так, как уже сделал с муромой, мерей, с булгарами. Ну а слабых и забитых, словно овец без пастуха, потом сделает такими же московитами, которых он породил из покоренной муромы, булгар волжских, московы, эрзян мордовских, как и доброй половины черемисы. Ведь всех черемисских князей и мурз Иван IV казнил тысячу шестьсот человек! Еще удивительно, как черемиса сумела дважды после этого восставать. И каждый раз гибли новые тысячи лучших из лучших! Сейчас уже нет никого, кто бы мог взять в руки меч и сказать: «Народ мари, вернем свободу!» Так, как царь делает, еще хан Батый делал. Ничего, в принципе, не изменилось с тех лет. А я… я просто старался выжить.

Кмитич кивнул, постоял чуть-чуть, глядя на батюшку, затем повернулся, перекрестился и вышел из церкви. «До чего же меня довели! — сокрушенно думал он по дороге. — Чуть не убил безоружного, да еще попа, да еще прямо в храме! Может, я, как дед Филон, в волка превращаюсь? Ведь остановилось же время для меня там, в лесу, во время стычки с Лисовским!»

К дому лесника он добрался уже глубокой ночью, едва передвигая ноги. Возможно, что он и не дошел бы. Его лежащим на несколько рано выпавшем снегу нашли собаки Янки Полевничего — Ясь и Кастусь. А вскоре на лошаденке подъехал и сам Янка, помог Кмитичу сесть в седло и повез домой, мягко журя:

— Тебе еще лежать надо, крови в тебе мало, да молоко пить трэба. Хворый ты…

— Дзякуй, Янка. Снова ты меня спасаешь. Кстати, я только сейчас вспомнил, почему ты так и не спросил, как меня зовут? — улыбнулся Кмитич, сидя сзади Янки в седле.

— Зовут? — лесник смущенно усмехнулся. — Да какая разница, пан, как тебя зовут! Ты человек добрый, а это главное! Сразу понял: хороший ты пан.

— Как же ты понял?

— По запаху. Когда я тебя нашел в лесу, то пахнул ты хорошо, ветром и водой, добром пахнул. У дурных людей другой запах тела.

«Ну уж…» Кмитич решил не комментировать показавшиеся ему несколько странными слова лесника.

— Зовут меня Саму эль Кмитич. Так, на всякий случай говорю. Кто будет спрашивать, скажи, мол, жив еще и всем врагам еще покажет, где раки зимуют…

Кмитич надолго задержался у Янки Полевничего — до конца года и начала следующего. В основном из-за разболевшейся и долго не заживавшей ноги. Поход Кмитича в Друцк привел к тому, что рана стала кровоточить, пошло заражение, и оршанский князь долго лежал в полубреду с сильным жаром. И лишь благодаря заботам и чудным лекарствам на травах Янки Полевничего его здоровье пошло на поправку. Все это время Янка Полевничий заботливо ухаживал за Кмити-чем, промывая рану и накладывая новые повязки. Спина уже почти не болела, а плечо зажило окончательно.

Кмитичу нравилась лесная жизнь в охотничьей сторожке Полевничего. Понравился и Новый год с украшенными всякой всячиной елками во дворе хатки лесника и со снеговиками, что налепил Кмитич. Сам хозяин, к удивлению Кмитича, оказался человеком, получившим хорошее образование в Париже. В двадцать лет он начал работать экономом у местного пана, а когда умер панский лесник, то Янка сам попросился временно занять вакансию. «Временное» растянулось на десять лет. Впрочем, Янка и не собирался бросать эту работу, с которой сжился и которая превратилась для Янки в его новую жизнь.

He таким уж и отшельником оказался этот дремучий лесник Янка Полевничий. Связь с миром у него все же была, и достаточно эффективная. Он, к примеру, брал письма Кмитича, что тот писал Алесе, и увозил куда-то, обещая, что они точно дойдут. Бывало, непонятно откуда привозил сахар, соль, хлеб, новые сапоги или порох и патроны для своего мушкета. Однажды Янка вернулся с лошадью ахалтекинской породы, кою Кмитич сразу же узнал по типичному мускулистому крупу, горбоносому профилю и большим выразительным глазам.

— Это тебе, пан, — сказал Янка, поглаживая высокую холку лошади, но так и не объяснил, откуда ее взял, да еще такую породистую.

У самого же Янки лошадь была низкорослая, неказистая.

— Это жмайтской породы лошаденка, — объяснял Янка, — сейчас очень редкая. Незаменимая лошадь, чтобы ездить по лесу, по оврагам и чащобам.

Янка рассказал, что во Франции научился крайне редкому парижскому виду рукопашной схватки сават, что значит «башмак». Кмитич крайне заинтересовался этим странным, но очень эффективным боем, когда удары наносятся носком или ребром башмака, а рука бьет не кулаком, но тоже ребром. Удары наносились выше колена, применялись подсечки.

— Рукой надо бить в горло, в нос или по глазам, — учил Янка, — и бить не силой, а скоростью и точностью.

* * *

Новый, 1657 год не принес новых свершений и побед Литве, а лишь добавил новых разочарований. По-прежнему стояли опустевшими вески и города, в стране хозяйничали враги да одичавшие собаки. В одних местах почти всех жителей перебили, а из других люди сами бежали, не дожидаясь, пока их посекут саблями да бердышами. Иные, кто ждал, что под «высокой царской рукой» заживет не хуже, проклинали все на свете. Изначально особенно много союзников оказалось у царя в Полоцке. Но полоцкая шляхта уже в который раз отписывала царю жалобы, где особенно подчеркивала, что Полоцкое воеводство «от войска царя… под Ригу и с под Риги идучи, ни во что спустошено», а шляхта Витебского воеводства просила обороны от московских солдат и стрельцов, которые «насил-ством ночью на маетности шляхетские и на крестьянские дворы… находят и наезжают и огнем жгут и до смерти побивают»…

Даже ярый сторонник московского православия и московского монарха полоцкий и витебский епископ Калист отправил лист Ивану Хованскому, где писал буквально следующее:

«Зачем столько несете горя, разбоя, убийств в городах и весках, в лесах и полях?! За что в каждом месте слышится плач и льются слезы?» Люди бежали из-под «высокой руки» куда глаза глядят. Воеводе Вильны Шахновскому пришло распоряжение от царя, чтобы возвратил шляхту, мещан и селян, что разбегались по окраинам, обещая им вернуть бывшие их земли. Если же откажутся возвращаться, то посылать на таковых стрельцов, хватать и бросать в острог.

А тут и новая беда: прошедший в Московии мор частично перекинулся и на ЛитЕу. Расплодившиеся среди неубранных колосьев мыши разносили болезни, а сорвавшиеся из-за войны сборы урожая усугубили начавшийся голод. Люди убивали и ели ворон, кошек и собак. В ход пошли и человеческие трупы. Про это с тревогой докладывали царю даже московит-ские гарнизоны: «Не токмо что мертвечину и всякую нечистоту, но и плоти человеческие едят»… Умершие лежали вдоль дорог, и некому было хоронить их. Много людей, в основном московитские ратники, умерло в Менске, в том числе и воевода Федор Арсеньев, многие поумирали в Брестском воеводстве. Шереметев велел приехавшему из Менска в Борисов Степану Мядекши «к Менску не приближаться никому из ратных». Приказано было никого не выпускать из Вильны, где также началась эпидемия. Правда, виленский царский воевода, понимая абсурдность приказа, обрекающего всех жителей на смерть, разрешил-таки выходить из города и селиться в полях, лесах и весках, но под подписку об обязательном возвращении после окончания мора.