– Да разве я и сам не подумываю выйти из русского союза? – махнул широким рукавом Мал. – Но только не время еще, нет пока сил у племени, чтобы князьям киевским противостоять. Вы, волхвы, из чащ своих, как волки, глядите, но понять, что и как, не можете. А еще...

Мал вдруг умолк, словно только сейчас что-то понял. Перевел взгляд с угрюмого Маланича на Малкиню:

– О каком зелье ты только что говорил, Малкиня?

– О том, которое я уничтожил в печи, оставив лишь малость для самого Маланича. И теперь он будет послушен тебе, князь, сделает все, что повелишь, ответит на все вопросы.

– Ах, ты... – хотел, видно, сказать что-то злое Маланич, но так и споткнулся на полуслове. Не мог он ругаться, как и повелел ему Малкиня. Вот и молчал, только силился что-то сказать, борясь сам с собой, даже лицо побагровело.

Князь Мал, заходил по комнате, машинально снял нагар со свечи.

– Вот что, Маланич! – Князь вздохнул, словно собираясь с духом. – Когда-то ты обещал принести мне живую и мертвую воду, но лишь после того, как у меня родится сын, наследник. Но сына у меня так и нет. Дочери – пожалуйста. Тринадцать их у меня, можно хоровод выстраивать. А сына как не было, так и нет. Не ваши ли это чары?

– Чары, – повторил Маланич, отстраненно глядя перед собой. Ему явно не хотелось даже под действием зелья послушания говорить все Малу, но тот стал настаивать, и Маланичу пришлось продолжить: – На тебя наложено семикратное заклятие, Мал: никакая женщина не понесет от тебя младенца мужского пола, кроме жены князя Игоря, Ольги Киевской. – И хохотнул злорадно. – Что, хорошо заклятие? Его теперь никто распутать не сможет. Так что, если хочешь наследника, мечтай теперь о жене Игоря, надейся на невозможное.

И волхв зашелся сухим недобрым смехом. Князь глядел на него во все глаза. Лицо его побледнело от ярости, он дрожал.

– Ты... гад ползучий! Ползи вон с глаз моих! Чтобы не смел в Искоростене больше показываться, чтобы ноги твоей тут не было!

Малкиня тут же подался вперед, бросился между князем и волхвом, но, когда Маланич начал кружиться и извиваться, только обреченно махнул рукой. Взглянул на Мала с укоризной.

– Зря это ты, князь, так погорячился.

А Мал, раскрыв рот, только глядел, как, продолжая извиваться, волхв Маланич стал стремительно уменьшаться. Мгновение – и темная гадюка заскользила по комнате, шмыгнула под створку дверей. Мал даже взвизгнул, вскочил на лавку, перевел ошарашенный взгляд на Малкиню. Тот развел руками.

– Ты ведь повелел ему стать гадом, вот он, послушный, и старается.

Ох, и разлютился же Мал! Соскочил с постели и, схватив со стола шандал со свечами, кинулся в коридор. Светил себе, топал ногой, словно желая раздавить гадюку, кричал всполошившимся охранникам, чтобы задавили гада, затоптали. Такой переполох поднял, что со стороны гостевых покоев даже посадник появился. Сонно глядя, спросил, что же это так непокойно сегодня в княжеском тереме.

– К князю гадюка в одрину заползла, – объяснил Малкиня. – Вот князь и хочет, чтобы ее уничтожили.

– Гадюка? – удивился Свенельд. – Да откуда же ей быть в такую пору? Зима на дворе, они все в спячке. Так что пригрезилось тебе это, друже Мал. Иди лучше проспись до рассвета. Утро вечера мудреннее.

И, сладко зевнув, посадник отправился восвояси.

В тереме еще гомонили, мелькали огни, когда тонкая темная змея нашла себе выход через отдушину и выбралась на крытую дерном кровлю княжеского терема. На нее сразу обрушился холодный зимний дождь вперемешку со снегом, обдало ветром. Змея заметалась, ища, где схорониться, но тот, кто был в ее обличье, заставил ползти.

Теремные постройки составляли своего рода отдельное городище в Искоростене. Хоромы были оплетены крытыми переходами, которые связывали их в единое целое. А за хоромами, как скромные слуги позади хозяина, тянулись теремные службы, стояли клети, поварни, вместительная ключарня на хитрых деревянных столбах. И все это тонуло во мраке и холоде.

Гадюке больше всего хотелось свернуться где-нибудь в укромном месте колечком и уснуть. Но она ползла. Пробиралась через деревянные брусья, скользила по обледенелым плахам, которыми был вымощен двор, огибала подернутые легким ледком лужи. Через ограду пробраться было сложнее всего, насилу нашла подгнившее бревно, проникла в узкую щель. Прочь, прочь отсюда, прочь из Искоростеня, где велено было больше не появляться. Ну и ляд с ним! Змея уползала, надеясь добраться до леса, туда, где три волхва-служителя остались ждать, чем окончится хождение волхва Маланича к князю.

Змея изо всех сил старалась не забыть, что прежде она тоже была волхвом. Если успеет доползти до своих, пока окончательно не забудет этого, – заклятие будет снято. И гадюка ползла, извиваясь тонким мускулистым телом, издавая шипение, когда увязала в мокром рыхлом снегу, студила кожу на льду и в холодных лужах. И этот ветер, и холод, и сырость...

В надвратной башне тускло светился огонь за слюдяным окошечком. Значит, почти выбралась. Дальше открытое пространство, обдуваемое обжигающим ветром, обдающее холодной влагой. Какая гадюка сможет такое вынести? Но эта продолжала упрямо ползти, пока не доползла до зарослей елей, заскользила по мощным корневищам туда, где в небольшой полуземлянке нашли пристанище ожидавшие Маланича служители.

Полуземлянка с обледенелой крышей темнела, как залегший между стволами медведь, выделялась горбатой кровлей. Но вот уже потянуло дымком. Теперь только пробраться через большую лужу перед входом, юркнуть в щель...

В полуземлянке было тепло. Рдела каменка в углу, вдоль земляных стен тянулись земляные же скамьи-лежанки, покрытые соломой и застеленные овчинами. На одной из них сидели в ряд три волхва – все в светлой одежде, длиннобородые, длинноволосые – шептали что-то, перебирая амулеты. Было полутемно, но взгляд чародеев угадывал каждую мелочь. Все трое мгновенно вскочили, когда на утрамбованном земляном полу появилась темная лента гадюки; змея встала на хвост, покачивая темной головкой, выпуская жало.

Один из служителей даже посохом замахнулся, метя в ползучую тварь, но другой успел перехватить его руку.

– Погоди! Неспроста это. А ну-ка, верный Пущ, ты у нас склонен разгонять наваждения, вот и попробуй.

Тот, кого назвали Пущом – крепкий длинноволосый дед с белой, заткнутой за пояс бородой, – не стал артачиться. Закрыл глаза, сцепил пальцы и начал быстрым шепотком говорить положенное заклятие. И, видать, гадюке только того и надо было, она изогнулась, даже подскочила, крутанувшись в воздухе, а потом вытянулась, стала меняться, чуть подрагивая и извиваясь, пока не превратилась в верховного волхва Маланича. Да только странным он был: руки прижимал к телу, а сам будто выворачивался весь, прямо ходуном ходил, непристойно вихляя бедрами и мотая из стороны в сторону головой. Глаза его были закрыты, лишь на миг приподнял веки, оглядел всех и пробормотал что-то, мол, добрался-таки, а потом на глазах у потрясенных служителей неожиданно лег наземь, свернулся калачиком и уснул.