В середине 1990-х между Тайбэем и Пекином оставались нерешенные вопросы, включая независимость Тайваня, его участие в международных организациях и возможности самоопределения Тайваня как независимого государства. Однако вероятность того, что последнее произойдет, становится все меньше, потому что основной борец за независимость – Демократическая Прогрессивная Партия, обнаружила, что избиратели не хотят разрывать существующие связи с материком, и перестала “нажимать” на этот вопрос, боясь потерять голоса. Лидеры ДПП заявляют, что если они придут к власти, то вопрос независимости не будет первым на их повестке дня. Два правительства также имеют общие интересы – необходимо отстоять принадлежность Спрэтли и других островов Южно-Китайского моря к Китаю, а также подтвердить американский режим наибольшего благоприятствования по отношению к материковому Китаю. В начале 1990-х оба Китая медленно, но уверенно и неотвратимо двигались навстречу друг к другу и развивались в соответствии с их растущими экономическими связями и общей культурной идентичностью.

Это движение к компромиссу резко приостановилось в 1995 году, когда тайваньское правительство агрессивно потребовало признания и включения в международные организации. Президент Ли Дэнхуэй совершил “частный” визит в США, и на Тайване в декабре 1995 года прошли парламентские выборы, за которыми в марте 1996-го последовали президентские. В ответ китайское правительство провело [c.267] испытания ракет в море поблизости главных тайваньских портов и провело военные маневры близ островов, контролируемых Тайванем. Такое развитие ситуации подняло два вопроса. Один касается настоящего: может ли Тайвань оставаться демократическим, не став де-юре независимым? Второй относится к будущему: может ли Тайвань быть демократическим, не оставаясь независимым де-факто?

Отношения Тайваня с материком прошли две фазы и могут вступить в третью. На протяжении десятилетий националистское правительство заявляло, что является правительством всего Китая; это заявление означало явный конфликт с правительством, которое на самом деле контролировало весь Китай, за исключением Тайваня. В 1980-х тайваньское правительство отказалось от этих претензий и определило себя как правительство Тайваня, что обеспечило основу для примирения с материком по принципу “одна страна, две системы”. Однако многие отдельные личности и целые группы на Тайване подчеркивали, что Тайвань имеет отдельную культурную идентичность, указывая на сравнительно короткий период китайского правления и тот факт, что местный язык непонятен для носителей мандаринского диалекта. На самом деле, они пытались определить тайваньское общество как не-китайское и, таким образом, по праву независимое от Китая. Помимо этого, правительство Тайваня стало более активным на международнойарене, давая понять, что Тайвань – отдельная страна, а не часть Китая. Короче говоря, самоопределение национального правительства Китая эволюционировало следующим образом: правительство всего Китая – правительство части Китая – правительство не-Китая. Последняя позиция, которая де-факто означает провозглашение независимости, полностью неприемлема для официального Пекина, которое неоднократно подчеркивало готовность использовать силу, чтобы не дать этому произойти. Лидеры китайского правительства также заявили, что после присоединения к КНР Гонконга в 1997 году и Макао в 1999-м они предпримут [c.268] шаги по возвращению Тайваня. По всей видимости, то, как это произойдет, зависит от нескольких факторов: от того, насколько сильной будет поддержка движения к формальной независимости в Тайване; от исхода борьбы за право стать преемником главы государства в Пекине, которая заставляет политических и военных лидеров занимать крайне националистическую позицию; и наконец, от развития военного потенциала Китая до такой степени, что станет осуществимой блокада или вторжение на Тайвань. Видимо, в начале двадцать первого столетия Тайвань по принуждению или путем переговоров, а скорее всего при помощи сочетания того и другого будет более тесно интегрирован с материковым Китаем.

До поздних 1970-х отношения между непоколебимо антикоммунистическим Сингапуром и Китайской Народной Республикой оставались прохладными, а Ли Кван Ю и другие лидеры Сингапура с презрением относились к отсталому Китаю. Однако когда в восьмидесятых начался резкий экономический взлет Китая, Сингапур начал ориентироваться на материк, используя классическую тактику “подстраивания”. К 1992 году Сингапур вложил в Китай 1,9 миллиарда долларов, а на следующий год объявил о своих планах построить промышленный район “Сингапур II” неподалеку от Шанхая, что означает миллиарды долларов инвестиций. Ли стал горячим сторонником экономического развития Китая и поклонником его мощи. “Китай, – заявил он в 1993 году, – это место, где разворачивается бурная деятельность” . Сингапурские зарубежные инвестиции, которые до этого были сконцентрированы в основном в Малайзии и Индонезии, потекли в Китай. Половина зарубежных проектов, получивших поддержку сингапурского правительства в 1993 году, были внедрены в Китае. Во время своего первого визита в Пекин, который состоялся в 1990-х, Ли Кван Ю постоянно настаивал на том, чтобы разговор велся не на мандаринском, а на английском. Вряд ли он сделал бы это два десятилетия спустя. [c.269]

Структура политической лояльности среди арабов и мусульман всегда была совершенно иная, чем принятая в нас стоящее время на Западе, где вершиной политической лояльности было национальное государство. Все частные проявления преданности и верности подчинены чувству лояльности по отношению к национальному государству и уже включены в него. Группы, выходящие за рамки национального государства – языковые или религиозные сообщества, или цивилизации, – вызывают к себе не такое сильное доверие и преданность. Таким образом, среди множества широких и узких общностей западные проявления лояльности имеют пик где-то посередине, образуя кривую наподобие перевернутой U. В исламском мире структура лояльности представляет собой зеркальное отражение европейской модели. В исламской иерархии лояльности пустой является середина. “Двумя фундаментальными, изначальными и вечными структурами”, как заметил Аира Лапидус, были семья, клан, племя, с одной стороны, и “понятия культуры, религии и империи на самом высоком уровне” – с другой. “Трайбализм и религия (ислам) играли и продолжают играть, – соглашается с ней ливийский исследователь, – значительную и определяющую роль в социальном, экономическом и политическом развитии арабских общественных и политических систем” . На самом деле, они переплетены так, что считаются наиболее важными факторами и переменными, которые определяют арабскую политическую культуру и арабское политическое мышление. Племена стоят в центре политики арабских государств, многие из которых, как выразился Тасин Башир, сами являются просто “племенами с флагами”. Основатель Саудовской Аравии преуспел во многом из-за своей способности создать коалицию племен при помощи браков и других [c.270] средств, и саудовская политика до сих пор остается во многом политикой племен, где судаири стравливаются с шамар и другими племенами. В жизни Ливана принимает участие по крайней мере восемнадцать крупных племен, а в Судане живет около пятисот племен, самое большое из которых составляет примерно 12% населения страны .