…Через час об открытии, сделанном эмигрантом из Одессы, были оповещены все владельцы еврейских клубов. Разумеется, для Герцога и Ирмы вход туда теперь был закрыт. Шлагбаум, как говорится, опустился горизонтально. Все доводы «Генерального консула», что в его оффисе сейчас ведутся ремонтные работы, отвергались хозяевами клубов с порога. А один даже пригрозил вызвать полицию, чтобы окончательно разобраться «кто есть кто». И если бы не Махмуд, выступавший в роли телохранителя «Генерального консула», дело действительно могло бы иметь продолжение в полиции. Махмуд, страдая какой-то неустановленной аллергией, постоянно носил в кармане флакон с лекарством и во время приступов с помощью пипетки вводил антиаллергик себе в нос. Кавказец вынул из кармана флакончик и пригрозил устроить массовое отравление посетителей клуба, разлив жидкость из флакона на полу заведения.

Угроза подействовала. Хозяин клуба, будучи весьма прагматичным человеком, сразу понял, какие убытки ожидают его в случае, если этот сумасшедший реализует своё намерение. Умоляя Махмуда отказаться от своего намерения, он на прощание вручил нашим героям целую корзину экзотических фруктов…

Утром следующего дня Герцог, едва открыв глаза, чуть не вскрикнул от неожиданности — у его кровати стоял высокий, красивый, пожилой мужчина и изучающе рассматривал его.

Как только Герцог приподнялся, незнакомец бросился его обнимать:

— Юлик, дорогой, с приездом! Это я — Густав.

Заметив тень недоумения на лице Герцога, красавец затараторил на идише, да так быстро, что Юлий Львович едва успевал улавливать отдельные слова.

— Юлик, поздравляю тебя — операция «SUNLAND» тобой и твоими подручными проведена блестяще!

В ответ Герцог демонстративно отвернулся к стене и отчетливо произнес:

— Густав, постарайся найти в себе силы выслушать меня до конца, не перебивая. Формально я младше тебя, поэтому заранее прошу прощения, если скажу обидные для тебя слова…

Ты ведь никуда не уезжал. Ты всё это время оставался в Вене и со стороны наблюдал, справится ли этот молокосос Юлик с заданием. Ты попросту проверял меня, чтобы выяснить, стоит ли в дальнейшем иметь со мной дело. Проверять меня?! Окстись! Я — в аферах не новичок, новичков в расстрельную камеру не сажают. Марик ведь недаром рекомендовал меня тебе в подельники, как ты считаешь? Впрочем, можешь ничего не объяснять, я твоё поведение понимаю и без слов. Рассказы Марика о моих проделках — это одно, но ты сам хотел убедиться, на что я способен… Положа руку на сердце, могу сказать тебе: я способен на в с ё! Кроме убийства. Потому что — это не моя стихия, не мой крест…

В начале моего монолога я сказал, «что формально я младше тебя». Я не ошибся в выборе определения. Ожидая расстрела, я постарел лет на двадцать, поэтому с полным основанием могу утверждать, что мы с тобой ровесники. Всё! Я сказал, то, что думаю, а теперь решай, будем ли мы разговаривать на равных и работать вместе, или ты мне отдаёшь мою, нет — наши доли, и мы расстаемся навсегда, ибо впредь я не потерплю неискренности и каких-то нелепых проверок с твоей стороны!

После долгого молчания и беспрестанного похрустывания пальцами Зильберман наконец открыл рот:

— Юлик, я ни у кого, никогда не просил прощения. У тебя, да, я прошу прощения. Более того, если из рассказов Марика я понял, что мы соратники, или, как говоришь ты, «подельники», то сейчас я вижу и чувствую, что ты мой брат… Брат по духу. Всё! Больше мне в своё оправдание сказать нечего… Нет-нет, вот ещё что: с этого момента и до конца наших дней будем работать только вместе!

Из иудеек в православную

В 1935 году, исколесив всю Польшу в поисках лучшей жизни, многочисленное семейство Семёна Портного вернулось в свой дом в Бердичеве. Вскоре после этого красавица Циля, шестой ребёнок в семье, исчезла из дома.

Родители равнодушно осмотрели сеновал, где в грёзах и за чтением польских бульварных романов любила проводить время тринадцатилетняя девчонка.

Скорее для самоуспокоения они опросили соседских ребятишек, купавшихся и удивших рыбу на мелководной речке. И всё. На этом и закончились поиски девчушки, которую родители и своей-то не считали из-за её капризного норова и категорического отказа помогать по хозяйству.

Не по годам развитая физически Циля в свои тринадцать лет, несмотря на «дюймовочный» рост, выглядела шестнадцатилетней девушкой на выданье. И сватались-таки! Но все получали отказ — нужны ли ей были сыновья еврейских ремесленников и мелких торговцев, если она мечтала выйти замуж за Принца!

Броские, в глянцевых обложках польские книги нашёптывали, что в Варшаве существует другая жизнь, другой прекрасный мир, полный упоительных приключений, очаровательных знакомств и перспектив стать знаменитой, выйдя замуж за богатого шляхтича. Она с упоением по десять раз смотрела все польские фильмы, которые попадали в Бердичев.

Фильмы и книги окончательно сформировали в девушке мнение, что она должна жить в Варшаве, и только там! В грёзах она уже видела себя панночкой, варшавянкой и никем другой. Чтобы перебраться в Варшаву, она сначала бежала во Львов, который до 1938 года являлся восточной столицей польского государства. Но осталась там на всю жизнь.

…Первые месяцы пребывания во Львове были сплошными мытарствами — ни жилья, ни сносной еды, не говоря уж о деньгах… Выжила! По воскресеньям пела у католических кладбищ — там давали хорошую милостыню, особенно красивым девочкам. А в будние дни Циля шла зарабатывать медяки — пела у многочисленных православных церквей.

И если у кладбищ беглянка, ориентируясь на контингент, посещавший своих усопших родственников, пела по-польски, то у церквей — только по-украински. У православных храмов платили меньше, но и за то спасибо, — лишь бы выжить, скопить денег и уехать в Варшаву…

…В ночлежке, куда одна сердобольная старушенция пристроила Цилю, сразу несколько мужиков без роду и племени положили на неё глаз. Их домогательства она отвергла с порога, но однажды один из постояльцев выиграл её у компании в карты. Он подобрался к спящей девчонке и задрал ей подол. А чтобы нагнать страху, показал нож, сказав, что теперь она будет принадлежать ему.

Во время неравной борьбы, за которой с вожделением тайно наблюдали остальные мужики-сладострастцы, посягатель в пьяном угаре напоролся на собственный нож и тут же скончался. Тринадцатилетняя девчонка в ужасе бежала с места происшествия.

Куда деваться? К кому прислониться?

Львов, казавшийся ей городом, преисполненным наслаждений и неги, показывал себя совсем с другой, кровавой стороны…

В поисках работы Циля заглянула в Центральный Львовский собор и предложила себя в качестве продавщицы свечей и церковного реквизита.

Староста собора, педофил со стажем, сразу согласился взять её на работу и предложил торговать на паперти цветами. За каждый десяток проданных букетиков он обещал Циле обильный ужин, угол в собственной обители и богоугодные утехи, имея в виду интимные забавы с девчонкой.