— Какое дело, Тит Мстиславич? — недоуменно спросил Василий. — О чем говоришь ты, Христос с тобой?

— Воля хана Узбека… Сам разумеешь, Василей Пантелеич, супротив его воли не пойдешь…

— При чем здесь хан Узбек? — начиная догадываться, крикнул Василий. — Что за околёсицу плетешь ты, Тит Мстиславич? Сказывай все толком!

— Принеси сюда ярлык, Святослав, — упавшим голосом сказал князь Тит.

Княжич Святослав быстро вышел в соседнюю горницу и, сейчас же возвратившись, со злорадной улыбкой положил на стол перед Василием развернутый пергамент с алою ханской тамгой[66].

Бледный, но сохраняющий полное самообладание Василий внимательно прочел документ с начала до конца, потом встал и с презрением взглянул на сжавшегося в комок козельского князя.

— Знал я твое естество, Тит Мстиславич, — медленно, чтобы подавить бушевавшее в груди бешенство, сказал он, — но не думал все же, что жадность да зависть доведут тебя до такого… Торг совершил ты важный: и меня, и совесть свою продал татарам, стяжав за то ханскую милость, а заодно и отцово проклятье!

— Не бывать тому! — крикнул Никита, становясь рядом с Василием. — Вся земля наша за тебя встанет, Василей Пантелеич! Мы тебя в обиду никому не дадим!

— В том сумнения не имею, — сказал Василий, — но кровью народной не хочу я приправлять кашу, которую князья заварили! В деле этом есть и иные пути. Но допрежь всего желаю я знать, кто здесь изменник мне, а кто друг. Что скажешь ты, Андрей Мстиславич?

— А что тут говорить? — ответил князь Андрей, обеспокоенный тем, что Василий не выходит из рамок благоразумия. — Ханская воля для нас закон. Да и по старшинству Тит Мстиславич среди нас первый, стало быть, ему и княжить в Карачеве.

— И это говоришь ты, по своей доброй воле крест мне целовавший?

— А ты припомни, как дело-то было: я крест целовал из воли твоей не выходить, доколе ты останешься большим князем в Карачеве, и своего крестоцелования я не порушил. А ныне, велением хана, большой князь наш не ты, а Тит Мстиславич!

— Теперь разумею! — воскликнул Василий. — Целуя мне крест, ты знал уже, что для меня яма вырыта! И другое мне ясно: рыл ее князь Тит, а ты ему указывал! И тем временем, без сумнения, ему самому яму готовил!

— Богом тебя прошу, братанич, — окрепшим голосом сказал Тит Мстиславич, — давай любовью это дело покончим! Как на духу тебе говорю: коли мог бы я сделанное воротить, иного и не желал бы. Но уже не воротишь! Выбирай себе любой удел — хоть Елец, хоть Козельск, а то и оба вместе. И во всем тебе полную волю дам — не старшим, а равным тебе буду!

— Эх, Тит Мстиславич, жалко мне тебя, ибо вижу: не ведал ты, что творил, и сам попал в сети иуды! Однако милости от тебя принимать не хочу, ибо мое принадлежит мне по праву и от того права я не отступлюсь! Не знаю, чем вы хана Узбека обманули, но я самолично поеду в Орду и обман тот на чистую воду выведу!

Эти слова окончательно убедили князя Андрея, что дело принимает совсем нежелательный для него оборот. Вопреки его расчетам, Василий держал себя в руках и не допускал ничего могущего навлечь на него гнев хана. Пусть даже в Орде он потерпит неудачу и Узбек оставит княжение за Титом, все равно это рушило весь его, Андрея Мстиславича, план: показать Узбеку духовную грамоту отца он уже не сможет, ибо это значило бы возвратить карачевский стол Василию. А без помощи этой грамоты невозможно будет свалить Тита Мстиславича… Нет, надо во что бы то ни стало вызвать Василия на какое-либо безрассудство, могущее опорочить его в глазах хана, или все погибло! Придя к такому решению, князь Андрей вызывающе сказал:

— Это не мы обманули Узбека, а ты сбираешься его обмануть! В том, что князь Тит есть старший в роду нашем, никакого обману нет, потому хан и дал ему ярлык. Что же, езжай теперь в Орду и скажи Узбеку, что у тебя глаза краше, чем у Тита Мстиславича, и потому, дескать, тебе пристало быть большим князем!

— Зачем говорить о глазах? — сказал Василий, бледнея от возмущения, но все еще сдерживаясь. — Я ему лучше о своих правах скажу.

— Говорить о правах мало, их надобно доказать! А чем ты их доказывать станешь?

— Допрежь всего духовной грамотой великого князя Мстислава Михайловича, которую все вы добро знаете.

— А где она у тебя, эта грамота? Покажь ее нам, может, и мы тогда в твои права уверуем!

Василий внезапно понял все до конца, и рассудок его помутился от бешенства. Сдавленным голосом он крикнул:

— Так вот о каком вещем сне твоем Шестак гонцов посылал! Не всякий вор додумается татьбу[67]совершить во время крестоцелования! И Бог еще тебя, святотатца, терпит?! Но ты вот что запомни: пособник твой уже сидит у меня, закованный, в подвале и завтра же, как ворочусь в Карачев, велю его повесить! А после придет и твой черед!

— Ты сперва воротись в Карачев, а потом уже нас вешай! Забыл, видно, что не мы в твоих руках, а ты в наших! Вязать его! — вскакивая, крикнул Андрей Мстиславич. — Зови сюда людей, Святослав!

Святослав Титович кинулся к двери, но воевода Гринёв успел поймать его за руку и рванул так, что тщедушный княжич отлетел к противоположной стене. Одновременно Федор Звенигородский бросился сбоку на Василия. Но Никита, бывший все время начеку, страшным ударом кулака в лицо опрокинул великана навзничь.

— Вижу, что мы в западне, — крикнул Василий, — и может, живыми отсель не выйдем! Но суд над тобою, гадина, я совершить успею!

Мгновенно он выхватил саблю, и князь Андрей Мстиславич рухнул на пол с головой, рассеченной надвое. На секунду все остолбенели, потрясенные случившимся. Все, кроме Никиты.

— К лошадям! — крикнул он. — Выбегай с другими во двор, Василей Пантелеич, а я этих попридержу, коли будет надобно.

— Без тебя со двора не выеду! — бросил Василий, выскакивая с Гринёвым и Софоновым из трапезной. Кое-кто ринулся было им вдогонку, но загородивший собою выход Никита выхватил саблю, а Тит Мстиславич крикнул страшным голосом:

— Довольно крови! Всем оставаться на месте!

Княжич Святослав начал горячо возражать отцу, но, что именно говорил он, Никита не слышал, ибо, воспользовавшись заминкой, поспешил вслед за Василием и на крыльцо выбежал почти одновременно с ним.

На дворе дым стоял коромыслом, и на первый взгляд казалось, что тут не сыскать трезвого человека. Однако это было не так: карачевские дружинники, как им наказывал Никита, усердно угощали козельцев, но сами пили мало и лишь прикидывались пьяными. Увидев своего князя, с обнаженной саблей выбежавшего на крыльцо, все они мгновенно вскочили на ноги, и, прежде чем хмельные козельцы успели что-либо понять, весь небольшой отряд Василия был уже на лошадях и мчался по направлению к воротам.

— Не выпускать их! — крикнул княжич Святослав, выбегая из дома. — Они звенигородского князя убили! Запереть ворота и схватить всех!