«Нет! Нет!» — кричал мой внутренний голос. Если я ничего не сделаю с Исмаилом, умрут и другие. Но если я попытаюсь остановить его, не обречет ли Бог меня на преисподнюю? Этого я не знал. Все, что я мог сделать, — это постараться улучшить мир для тех, кто еще жив. Поэтому я пошел к Пери и поклялся помочь ей достигнуть ее цели, и мы договорились работать вместе, даже если это будет стоить нам жизни.

Но как выследить такую скрытную добычу? Все было устроено так, чтоб разрушить наш замысел. Сам дворец с его высокой оградой, разбросанные, охраняемые стражей здания, укрытые деревьями, путаница дворов и переходов — все было создано, чтоб скрыть тех, кто жил внутри. Исмаил окружил себя армией слуг, чья жизнь и состояние зависели от его защищенности. Он не просто избегал появляться на люди — он прятал себя еще дальше, и невозможно было расспросить о его местопребывании, чтоб не возбудить подозрений. Нам следовало быть умнее шаха, одновременно могущественного и испуганного, умнее всех стен, и ловушек, и стражи, призванной охранять его. Нам следовало опрокинуть весь порядок, созданный, чтоб помешать нам.

Мы решили собрать побольше сведений о мельчайших привычках Исмаила, а это означало большую близость к людям, знавшим его лучше всех. Пери сказала, что сойдется с Куденет, его черкесской женой, выяснить, что ей может быть известно, а также с Махасти, его беременной рабыней. На помощь Султанам вряд ли можно было рассчитывать, но я сказал Пери, что сдружусь с женами из ее круга, которые могут знать о его перемещениях. Я боролся с искушением открыть Пери, что один из моих источников очень близок к самому шаху, но решил все же не упоминать Хадидже, дабы уберечь ее.

Интереснее всех был ближайший друг шаха, Хассан-бег Халваши-оглы, имевший особое положение, ведь ему, хотя он мужчина, разрешалось оставаться с шахом в его личных покоях. Пери дала мне почти невозможное задание: проследить за ним, выяснить, с кем он еще дружен и знают ли эти люди что-нибудь, делающее его уязвимым. Она также велела другим слугам сообщать ей все, что услышат о дворцовой жизни, пусть самое незначительное.

Поздно вечером, когда я вернулся к себе, я неожиданно застал Баламани лежащим на его тюфяке. Кожа старика выглядела пепельно-серой, будто слоновья, а лоб наморщен болью.

— О всеблагие небеса, где ты был?

— Занимался обычными кознями. А вот что с тобой?

Баламани показал на свою ступню, которую он старался уберечь от любых прикосновений. Пальцы на ней распухли.

— Не могу ступить на нее, — ответил он. — Большой палец словно в огне.

Баламани слыл здоровым как бык. Грустно было видеть его простертым навзничь.

— Тебе нужно лекарство?

— Я испробовал мазь, но она не помогает.

— Ладно, — сказал я, — твое тело доказало, что оно может выдержать удаление куда большего куска, — значит, и ногу как-то залечит.

Баламани захохотал, но смех перешел в жалобное подвывание.

— Глупо слечь из-за большого пальца.

— Ну да, — сказал я, — но муж вроде тебя не побежден, если может думать. Так и вышло — мне нужен твой разум.

— На доброе дело или на плохое? — Темные глаза Баламани сверкнули озорством, на миг он словно позабыл о своем недуге.

— Плохое, конечно, — ответил я. — Кроме того, кто может оценить совершаемое?

— В самом деле, более темного времени я не видал.

— Скажи мне: эти убийства необходимы?

— Деяния шаха порой равны ножу мясника, но посмотри, как успешен этот нож в своей работе. Не осталось почти никого, кто мог бросить ему вызов в борьбе за трон.

Холодный сквозняк пронесся по комнате; Баламани поморщился, когда тот коснулся его ступни.

— Если забыть о тщете всего этого, — добавил он.

— Тщете?

— Если у шаха будет сын, он вырастет без соперников.

— Но если убийства никогда не прекратятся?

Баламани поудобнее устроил свое грузное тело на подушках и передвинул ногу подальше от любых прикосновений.

— Джавахир, будь осторожнее. Шах пощадил своих сестер, но как долго он будет считать, что они ему не опасны? Как визирь Пери, ты тоже висишь на волоске.

Я решил рискнуть. Нагнувшись к нему, я шепнул:

— Почему кровопийце следует позволять править?

Баламани громко рассмеялся:

— Он тень Бога на земле, помнишь?

— И ты веришь, что этот… осеняем Богом?

— А как насчет всех других?

Пана бар Хода! Мне еще не приходилось слышать от него подобного.

— Люди должны во что-то верить, — добавил он. — Если шах не тень Бога, какой смысл знати подчиняться ему? Чье повеление будет окончательным, если оно как-то не связано с Божьим?

— Но сейчас все не так, — возразил я. — Мы отдаем нашу верность в обмен на справедливость, так?

— Именно, — ответил он. — А когда справедливости нет, кто страдает?

— Нынче — множество людей, — выговорил я, скрежеща зубами.

Баламани взглянул на меня с нежностью:

— Мне было так жаль Махмуда…

— Спасибо.

Глаза мои налились влагой, словно в них забили родники. Баламани был одной из тех немногих душ, перед кем я мог не скрывать своих истинных чувств; я склонил голову и дал волю своей скорби.

— Да укрепит Бог силы твои даже в печали, — мягко сказал он. — Помнишь, что я говорил тебе давным-давно? Никогда не люби никого из царского дома.

Я вытер лицо одним из платков Пери и взял себя в руки:

— Махмуд лишь одна из причин, по которой я решил поговорить с тобой. У меня есть задание, и мне нужна помощь.

— В чем?

— Есть ли способ намекнуть Хассану, что надо попросить шаха быть милостивым и прекратить резню?

— Трудно сказать, — вздохнул Баламани. — С шахом он круглые сутки, поэтому никто не может сблизиться с ним. У него такая работа.

— Мне надо узнать о нем больше.

Баламани поглядел на меня, словно пытаясь прочесть мысли, отпечатанные в моей душе.

— Ты молодой и мягкий ага, у которого и языка нет, так же как кирра, ты влез в дворцовые козни?

— Я не говорил о кознях, — ответил я, — только о возможности получить ухо Хассана.

— Оно по-прежнему на его голове, я надеюсь.

— Разумеется.

— И все же что-то здесь плохо пахнет.

— Твой палец?

Баламани фыркнул.

— Что ты хочешь узнать?

— Как к нему подобраться, — повторил я, хотя на самом деле мне нужна была помощь Баламани в наших замыслах.

Он помедлил.