с отсутствующим видом достает потрепанную пачку сигарет и закуривает. Курит и не отвечает на мои вопросы.

– Я спросила, ты теперь не с ними? Не с «Детьми»?

– Нет. Не с ними. А можно здесь где-то выпить кофе?

– Почему ты не с ними? Что случилось?

Он не отвечает.

– Ну давай же, – огрызаюсь я. – Я не собираюсь с тобой тут возиться. Не буду смотреть, как ты дуешься. Ты мне не друг. Либо говори, что я хочу узнать, либо проваливай.

Молчание.

– Кофе можно выпить на другом конце парка, – ворчу я, и мы идем по влажной траве к деревянному киоску с двумя столиками под открытым небом.

Все это время я спрашиваю себя, что я тут делаю и почему. Я ненавижу все, что связано с этим человеком, ненавижу все, что он делает, и все, что он проповедует. И все же мы сейчас стоим за одним столиком и размешиваем сахар в стаканчиках с кофе.

– Почему ты ушел от них? – спрашиваю я. – Когда?

– А какое сегодня число?

– Тридцать первое октября, – отвечаю я и думаю: «Наверное, мне, как ведьме, нужно что-то запланировать на Хеллоуин».

– Месяц тому назад.

– Почему?

– Потому что узнал, что происходит после трех, – он мрачно и устало улыбается.

– Опустошение.

– Да.

– Колодца.

– Да. А ты и сама многое выяснила, как я погляжу.

– Мы с друзьями не так уж и глупы.

– Что ж, рад за вас.

– Значит, ты узнал, что они используют меня в качестве магической воронки, и подумал: «О нет, изводить и запугивать их куда ни шло, но только не это»?

Снова наступает пауза; мы попиваем кофе.

– С чего вдруг такая перемена? – не унимаюсь я. – Почему вдруг тебе стало не все равно, что они сделают с нами? С Килбегом?

– Потому что должен быть выбор. Нельзя заставлять людей силой. Нельзя отбирать у них… отбирать у них возможность рассуждать.

– А что произошло бы, если бы я согласилась присоединиться?

Он пожимает плечами.

– Они бы дали тебе все, что ты захочешь. А потом превратили бы в меня.

Всем своим видом Аарон демонстрирует, какая печальная эта участь – стать таким, как он, – и я начинаю подозревать, что это снова ловушка. Нельзя же настолько сильно измениться как личность.

– Я начал… – он медлит. – Начал задавать вопросы. Такие подозрительные, что им казалось, будто я задаю их от твоего имени. Как будто хочу спасти тебя.

– Значит, они сами тебя вышвырнули?

– Нет. Кое-что сначала сделали. Они подозревали меня и поэтому лишили меня части силы, внушили мне наваждение, обхитрили меня видениями, заставили поверить, что я говорю с тобой. Думали, что я плохо справляюсь со своей работой. И чем меньше они мне доверяли, тем меньше я доверял им.

– И тогда ты ушел.

– И тогда я ушел.

– Значит, ты ушел, потому что тебя, так сказать, понизили в должности?

– Я ушел, потому что узнал правду.

– И какую же?

– Что им наплевать на Бога и Спасение. Они хотят только власти. И у них сейчас ее немало.

Он смотрит на свои руки.

– Вот почему я так удивился этим утром, – продолжает он. – Когда ты смогла меня увидеть. Они… они подозревали, что я слишком заинтересовался в тебе, слишком защищаю тебя, или что-то в этом роде. Поэтому не разрешали видеться с тобой. Я посылал тебе карты, духовные подсказки. То, что ты смогла бы понять, а они не смогли бы.

– Карты?

– Пятерка пентаклей. Колесница.

– Так это был ты? – Я обхватываю руками голову, пытаясь понять смысл происходящего. – Пятерка пентаклей.

– Страдающие за стенами церкви. Оторванность.

Я киваю. Странно, что я пришла к такой же интерпретации, только подумала, что она толкует о нас с Ро.

– А Колесница? – продолжаю я.

– Я знал, что они попытаются устроить что-то связанное с автобусом. Они постоянно говорили о том, что вы часто ездите на автобусе.

Я не могу поверить. Содрогаюсь при мысли, что о нас говорят, что против нас строят планы, что за нашими передвижениями следят и используют в своих целях.

– Аарон, почему ты предупреждал меня? Ты ведь меня ненавидишь.

– Нет. Не ненавижу, – качает он головой. – Просто ты так всегда думала. А я никогда не ненавидел тебя. Иоанн, двенадцать сорок.

– Что?

– Что значит «что»? – переспрашивает он.

– Что значит «Иоанн, двенадцать сорок»?

– «Он ослепил их глаза и ожесточил их сердца, чтобы они не увидели глазами, не поняли сердцами и не обратились, чтобы Я их исцелил».

– Зачем ты цитируешь мне строчки из Библии?

– Не знаю. Привычка.

– Раньше у тебя такой привычки не было.

– Была. Задолго до того, как мы встретились. Просто я научился подавлять ее, когда… когда у меня было больше сил.

– Это какая-то уловка?

Мне очень хочется, чтобы это оказалось уловкой. Не хочется жалеть Аарона. Не хочется вообще иметь с ним никаких дел, не видеть его, не думать про него, но особенно не хочется его жалеть.

– В каком смысле?

– Ты хочешь заманить меня в какую-то ловушку, чтобы я пожалела тебя?

Он смеется и потягивает кофе.

– Ну что ж, я польщен, что ты приписываешь мне такую гениальность.

Наконец-то какое-то подобие прежнего Аарона. Такого, какого я могу со спокойным сердцем презирать, вместо того чтобы смущаться и не понимать, что происходит.

– Ну тогда скажи… – медленно начинаю я. – Скажи, пожалуйста, что происходит. И постарайся… больше не цитировать Библию.

– Извини, – едва улыбается он. – Евангельское воспитание время от времени дает о себе знать.

– Какое воспитание?

– Я вырос среди евангелистов. Ты про это не знала?

– По-моему, я даже не совсем понимаю, кто это такие – евангелисты.

– О, – он принимается размешивать кофе деревянной палочкой и смотрит на получившийся водоворот. – Ну, это как протестанты, только очень строгие. Понимающие все в буквальном смысле. Евангелисты воспринимают Библию строго – так, как она написана, а католики как бы полагаются на толкование священников. Но главное различие в том, что евангелисты верят в духовное обращение к Богу. Они проходят крещение, когда слышат духовный «зов». Я услышал зов рано.

– Не удивляюсь.

– И никто из них тоже не удивился.

Теперь он говорит совершенно непринужденным тоном, словно мы старые друзья.

– Мой дядя был пастором одной большой церкви в Юба-Сити, и мы посещали богослужение каждую неделю, ехали туда часа два на машине. Мне было всего пять лет, когда я вышел на сцену, и все так гордились мной, и меня крестили. А потом много лет после этого думал… действительно ли Бог призвал меня или же, ну, понимаешь… я просто был пятилетним ребенком.

– Похоже на то, что ты просто был пятилетним ребенком.