в одном месте «Слова» содержится намек на какую-то прошлую провинность Даниила: «Тем же вопию к тобе, одержим нищетою: помилуй мя, сыне великого царя Владимера, да не восплачюся рыдая, аки Адам рая; пути тучю на землю художества моего!» (XII). Художество Даниила было несомненно литературным («покушахся напнсати…») и по своей сущности, очевидно, достаточно резким и острым, чтобы повлечь за собой изгнание из рая. Где мог быть этот рай? Географические признаки появляются в «Слове Даниила Заточника» сразу после иносказания о библейской Агари, объясняющего причину нынешнего нищенского состояния Даниила, и после просьбы к князю о милости. Князь Ярослав должен был знать, в чем состояла литературная провинность нашего увертливого борзописца и по какому поводу в челобитной расставлены географические ориентиры. «Кому Боголюбово, а мне — горе лютое…» Эта антитеза явно связана с княжеским двором Всеволода Большое Гнездо: кому-то хорошо в Боголюбовском замке, а Даниилу на Лачь-озере «плач горький». Боголюбово не связано с адресатом Даниила, Ярославом Владимировичем (к нему относятся, по всей вероятности, упоминания Белоозера и Новгорода); Боголюбово в этом контексте, вероятнее всего, символизировало то счастливое прошлое Даниила, которого он лишился в результате попытки «написати всяк съуз сердца» своего; другими словами: благополучная жизнь Даниила, до того как он был ввергнут в нищету неведомой нам «Саррой», должна была проходить в окружении князя Всеволода, владельца Боголюбова.

Грехопадение нашего «Адама» произошло, по всей вероятности, задолго до написания им челобитья к князю Ярославу, так как по всему духу его «Слова» видно, что он не только что оказался в изгнании, а что он уже закоснел в своей нищете. Даниил сравнивает себя с травой, растущей в тени, с деревом на пути, которое «многие посекают». Продолжая сравнения, Даниил сопоставляет неудачника с оловом, часто переплавляемым, с пшеницей, многократно размалываемой. Свою печальную жизнь он уподобляет медленному процессу поедания тканей молью: «Молеви ризы едять, а печаль человека». В его доме уже «углы опадали», он стонет под осенними дождями и зимним снегом; Даниил дошел до отчаяния и предпочитает смерть продолжению жизни в такой нищете. Все говорит о том, что после катастрофы и внезапной потери благосостояния («… и расыпася живот мой… и покры мя нищета аки Чермное море фараона») Даниилу довольно долго пришлось жить тягостной жизнью обнищавшего изгнанника. Поэтому заточение его на Лачь-озеро надо относить не к 1197 г., когда он, по нашим расчетам, писал свою челобитную, а на несколько лет ранее.

Даниил Заточник в письме к Ярославу Владимировичу так настойчиво напоминал о своем литературном труде, принесшем ему несчастье, что это обязывает нас начать поиски этого злополучного художества. Географический круг поиска — Владимиро-Суздальская земля, держава того князя, которому принадлежало Боголюбово и который мог забросить провинившегося писателя в самый отдаленный угол своего княжества на Лаче-озеро. Хронологические рамки поиска определяются приблизительно 1180-м — началом 1190-х годов. При отсутствии отдельных самостоятельных произведений этого времени наиболее естественно обратиться к рассмотрению летописей Владимиро-Суздальской земли за время княжения Всеволода Большое Гнездо. Наши поиски должны идти по двум путям: во-первых, интересно было бы найти в летописи памфлетное или социально острое произведение, которое могло бы быть сближено с тем художеством Даниила, которому он обязан изгнанием, а во-вторых, следует обратить внимание на те разделы летописания, где встречаются характерные для Даниила афористический стиль, мирские притчи, цитаты из церковной литературы.

Начав поиск, мы быстро находим в Лаврентьевской летописи два поучения, насыщенные социальной тематикой. К сожалению, они до сих пор не привлекали внимания исследователей[228]. Одно из них, более умеренное, написано по поводу пожара во Владимире 18 апреля 1184 г. (6693 г. по ультрамартовскому счету), а другое, страстно и резко обличающее, — по случаю другого пожара во Владимире же 23 июля 1192 (6701) г. Любопытна судьба поучения 1192 г. (к которому мы обязательно вернемся в дальнейшем): оно не сохранилось ни в Радзивиловской, ни в Академической летописях (М.Д. Приселков считает, что оно было сознательно изъято)[229], отражавших в бо́льшей степени владимирскую, провсеволодовскую тенденцию. Поучение 1192 г. уцелело только в Лаврентьевской летописи, обработанной в Ростове при князе Константине, враждовавшем со своим отцом Всеволодом. В Лаврентьевской летописи, как пишет А.Н. Насонов, «ростовская летописная работа бросает как бы исполинскую тень на летописание предшествующих десятилетий»[230]. Это уже настораживает нас: поучение, направленное против «неподобных» дел и «вписанья неправедного», созданное во время могущества князя Всеволода Большое Гнездо, сохранилось только в той летописи, которая редактировалась при дворе его строптивого нелюбимого сына.

В истории владимирского летописания М.Д. Приселков придает очень большое значение тому году, описание которого завершается поучением по случаю пожара 6701 г. Приселков переводит эту дату как 1193 г., но правильнее считать по ультрамартовскому счету и переводить на наше летосчисление как 1192 г.[231] Приселков, как известно, считал возможным говорить об особом своде 1192 г. (в его тексте 1193 г., созданном, по его мнению, при кафедральном Успенском соборе тем же лицом, которое вело записи до этого переломного 1192 г.). В доказательство Приселков приводит резкое различие стиля летописных записей до 1192 г. и после него[232].

Всего сказанного достаточно для того, чтобы приостановить пока поиск: поучение 1192 г. является единственным социально острым сочинением за всю последнюю четверть XII в. во владимиро-суздальской литературе, которое может быть предположительно сопоставлено с криминальным художеством Даниила. Кстати, поучение 1192 г. и «Слово Даниила Заточника» 1197 г. сближаются в употреблении крайне редких выражений. Поучение 1192 г. приводит (единственный раз во всем русском летописании XI–XIII вв.) такое выражение, как «разреши съузу неправды», т. е. «уничтожь оковы (путы) неправды». Как мы помним, Даниил в своем «Слове» тоже пользуется этим выражением: «покушахся написати всяк съуз сердца моего…», т. е. «я пытался изложить все то, что сковывало (опутывало) мое сердце».

Направим поиск по второму пути: попытаемся выяснить, нет ли во владимирском летописании того афористического стиля, который так характерен для Даниила. Следует оговориться, что употребление цитат и изречений является литературным штампом, который применяется многими летописцами и сам по себе не определяет ничего. Но дело и в том, что афористический стиль не был обязательным для летописей; разделы, насыщенные притчами и изречениями, чередуются с разделами, где их совершенно нет. В Лаврентьевской летописи церковные книжные мотивы за XII в. встречены эпизодически только под 1125 г. (некролог Мономаха), 1169 г. (казнь епископа Федора и события в Новгороде), 1174 г. (убийство Андрея Боголюбского), под 1177 г. (Липицкая битва). М.Д. Приселков первым уловил, что в последней четверти XII в. наблюдается «насыщение летописных записей потоком цитат из церковных книг и поучений»[233]. У меня вызывает сомнение только начальная дата этого потока цитат, указанная М.Д. Приселковым, — 1178 г. (следует 1177 г.).