— Господи… — еще раз обратился я к небесной силе, — помоги мне, Господи…

Наверное, что-то в этот момент сомкнулось там, наверху, и душевая шторка отдернулась. За ней стояла обнаженная Луиза Фернанда со скрещенными на груди руками и глядела мне прямо в глаза. Я протянул к ней руки, и она сделала шаг ко мне. Мы медленно сближались до тех пор, пока струи теплой воды не начали заливать ее лицо, ее шею, ее восхитительные бедра и скульптурную грудь. Ну а потом…

…Потом мы вжались друг в друга что есть сил и не расцеплялись больше… Все следующие три дня. Ни когда ели, ни когда спали, ни когда гуляли, ни когда любили…

Два последующих после первой ночи дня были выходными, а в понедельник утром я позвонил Штерингасу и сообщил, что на работу не выйду, на антенну эту проклятую по сбору и анализу информации о климате в западной Атлантике.

— Хочешь — спасай меня, — сказал я Севке, — хочешь — сдавай. Для меня это никакого значения не имеет.

Я положил трубку на рычаг и вышел на крохотный балкончик Луизиной высотки. Со всех сторон Рио окружали горы. Они прорастали джунглями изумрудного цвета, и это было так потрясающе, что я испугался. Так я испугался впервые в жизни, потому что понял внезапно, что не хочу с этим расставаться больше никогда. Никогда в жизни. Я останусь здесь навсегда и буду жить в этом городе с моей Лу-Лу, с моей любимой девочкой, лучше которой нет на всем белом свете никого и ничего. А Динка?.. Динка меня простит. Динка знает, что такое не совершается просто так. Родину за ТАК не бросают. И не оставляют просто так любимую жену. Значит, есть нечто большее, чем это. Значит, есть такая любовь, ради которой все это позволено! Она поймет это, обязательно поймет. Если сможет. А убежище мне предоставят, никуда не денутся. ЮНЕСКО поможет…

Солнце высунулось из-за облаков и скользнуло оранжевым по краю занавески. Там образовался небольшой узкий луч и через получившуюся щель влетел в комнату, в нашу с Лу-Лу спальню. Она по-детски пошевелила во сне губами и подложила под щеку кулачок.

«Никогда… — подумал я, умиляясь увиденной пасторали, — никогда я тебя не оставлю, слышишь, Лу-Лу? Что бы ни случилось. И мы будем счастливы. Я точно знаю…»

На гору Корковадо есть два пути: подниматься на высоту восемьсот метров на машине по серпантину дороги или же добираться к вершине на таком прикольном трамвайчике, который минут десять ползет под диким углом по прямой наверх. Лу-Лу быстро объяснила мне варианты при помощи рук и глаз, и мы, конечно же, выбрали трамвайчик. После основного подъема до Христа оставался еще путь в тридцать один метр, это еще триста ступенек в облака. И уже там, на самом верху высочайшей в Рио горы стоял, раскинув руки, каменный Спаситель. Я задрал голову вверх и почти ничего не увидел. Вы стояли когда-нибудь в облаке? В настоящем сером облаке, зацепившемся за вершину горы? В самом центре огромного комка водяной пыли, из которой облако это состоит. Я стоял. Я стоял там, у подножия Спасителя, но не видел его из-за тумана. И я держал мою девочку за руку и плакал. И она тоже плакала. Моя Лу-Лу… Я знал, что в этот миг она просит у него того же, что и я. И не важно, что слезы наши были сделаны из облачного пара, — важно, что мы были вместе, и над нами был Христос, а под нами, как на ладони, простирался Рио во всем своем великолепии: белоснежные яхты в заливе Гуанабаро, Сахарная Голова, великий Маракана, бесконечный мост Рио-Нитерой, Лагуна, парк Тижука — самый большой в мире городской парк, вдали виднелась знаменитая гора Два Брата…

И, не сказав другу ни слова, мы поклялись Спасителю в верности, преданности и вечной любви. И великий Рио нас тогда услышал…

А потом, уже после заоблачной нашей клятвы, мы сидели в чурраскарии, эдакой шашлычной по-бразильски, и, пока готовилось мясо, уплетали сердцевину пальмы, самую сочную и упругую сердцевину, и Лу-Лу обливалась пальмовым соком, а я сцеловывал сладкие пальмовые струйки с любимых губ. А когда принесли шипящие мясные куски на ребрах и первые густые капли схваченной жаром мясной сукровицы растеклись по тарелкам, Луиза Фернанда посмотрела на часы и сказала:

— Сорри, ханни! — И исчезла в проеме дверей.

— О’кей, — ответил я, — я без тебя не начну, не бойся, — и на последние командировочные заказал еще пива…

Дальше неинтересно… Потому что к столу Лу-Лу не вернулась. Ни через час… Ни через два часа… Ни до позднего вечера, когда мясо на ребрах усохло и стало выглядеть отвратительно…

Луиза Фернанда не вернулась совсем…

Телефон ее не отвечал…

Дверь в квартиру была заперта, и на мои звонки никто не реагировал…

Когда, ближе к ночи, я добрался до Феди, то обнаружил, что моему приходу он не удивлен, а даже, наоборот, вроде как ждал. В камине пыхал самовар, и он подкладывал в него палочки неизвестного дерева.

— Я тебя раньше ждал, Димитрий, — сказал он, не оборачиваясь. — Вон, второй раз уже самовар запаливаю…

Его словам я не придал ни малейшего значения, а с ходу взволнованно сообщил:

— Федор Никодимыч, беда! Луиза пропала! Лу-Лу!

Федя подул в самовар и медленно распрямился:

— Пропала, говоришь?

— Пропала! — заорал я. — Прямо из шашлычной исчезла! Вышла в туалет и не вернулась! И нет нигде: ни дома, нигде!

— Да не пропала она, Митенька, не горячись, — произнес старик и посмотрел на часы. — У нее время вышло, и она слиняла. Они не любят перерабатывать, которые дорогие. Это из фавел которые, тем все равно бывает, даже лучше некоторым. — Я уставился на Федора Никодимовича с приоткрытым ртом. Что-то шевельнулось во мне, что-то тревожное и больное, но я еще не желал в это верить. Это было совершенно невозможно. Этого просто не могло быть… — Фавела — трущоба, значит, трущобный квартал. А еще — это цветок такой красивый, — продолжал хозяин ювелирного магазина, — ярко-желтый, как песок копакабановый. Он распускается быстро очень и сразу же закрывается, если надо. Но у него это от настроения, а не от расчета, ты понял, Митя? А девка эта, Лу-Лу которая, она не из фавелы, она из дорогого района. Там у них все по часам. — Он вытянул самовар из камина. — Закипел, кажись… Садись, чего стоишь-то? — Я опустился на пол там, где стоял, не веря тому, что слышу. — Я ее на трое суток для тебя купил, вот она семьдесят два часа отсчитала и не задержалась больше. У нее, наверное, опять работа в вечер. Чего ей с тобой нянчиться-то? — он усмехнулся. — А как она вообще, нормально?

У меня задергалась челюсть. Я попытался было что-то сказать, но почувствовал, что не могу. Слова образовывались возле горла, но почему-то не вылетали наружу, а слипались между собой там же, в зобу, и все это срасталось в огромный твердый ком, который, в свою очередь, не пропускал звуки и воздух ни в одном, ни в другом направлении…

— Тебе с кардамоном или просто чистый лист?

Я все еще не мог отвечать. А если бы и смог, то не уверен, что вопрос был достаточно простым для моего состояния… Наконец ком разломился, и я выдавил из себя: