капризны, со всеми их субботами, праздниками, дозволенной и недозволенной пищей и всей этой чепухой. Разрешишь им выполнять их религиозные предписания – и приходится молчать, когда они полжизни бездельничают; не позволишь – они начинают упорствовать. В сущности, они годны только на то, чтобы их перепродать другим евреям. Я задавал себе вопрос, – вдруг обратился он к Иосифу, – не перепродать ли мне и вас вашим землякам? Правда, они предложили гроши, – как видно, у них избыток пророков.

Иосиф улыбнулся тихо и смиренно. Но в душе он вовсе не улыбался. Из отрывков разговоров он понял, что госпожа Кенида, которая его терпеть не могла, пыталась за спиной Веспасиана перепродать его генерал-губернатору Муциану. Вежливый, интересующийся литературой Муциан, наверное, не позволил бы себе таких грубых шуток над ним, как маршал. Но Иосиф чувствовал себя у этого маршала в долгу. Господь приковал Иосифа именно к нему, здесь таится его счастливая судьба, и когда Веспасиан пошутил относительно перепродажи, он улыбнулся натянутой кривой улыбкой.

Они натолкнулись на группу женщин. Женщинам только что дали есть; с жадностью и все же с какой-то странной тупостью глотали они чечевичный суп, жевали сладкие стручки. Это был первый по-настоящему жаркий день, кругом стояла духота и вонь. Пожилым женщинам, годным лишь для работы, оставили их платья, более молодые были обнажены. Среди них находилась и совсем молоденькая девушка, стройная, но не худая. Она не притронулась к пище и сидела, скрестив ноги, съежившись, обхватив руками щиколотки, наклонившись вперед, чтобы скрыть свою наготу. Так сидела она, очень робкая, и ее большие глаза пристально смотрели на мужчин затравленным, укоризненным взглядом.

Веспасиан обратил внимание на эту девушку. Он пробрался к ней сквозь толпу женщин, тяжело сопя от жары. Схватил сидевшую девушку за плечи, выпрямил ей спину. Испуганная, оробевшая, она подняла на него глаза.

– Вставай, – резко приказал капитан Фронтон.

– Пусть сидит, – отозвался Веспасиан. Он наклонился, поднял деревянную дощечку, висевшую у нее на груди, прочел вслух: – «Мара, дочь Лакиша, служителя при кесарийском театре, четырнадцать лет, девственница». Так вот, – сказал он с кряхтением, снова выпрямляясь.

– Ты встанешь, сука? – зашипел надзиратель. Видимо, она от страха не понимала, чего от нее требуют.

– По-моему, ты должна встать, Мара, – мягко сказал Иосиф.

– Оставьте ее, – бросил вполголоса Веспасиан.

– Может быть, пойдем дальше? – спросила Кенида. – Или ты хочешь ее взять? Не знаю, годится ли она в коровницы. – Госпожа Кенида ничего не имела против того, чтобы Веспасиан развлекался, но она любила сама выбирать предмет этих развлечений.

Девушка встала. Нежно и четко означилось ее овальное личико на фоне длинных, очень черных волос, полногубый рот с большими зубами несколько выдавался вперед. Беспомощная, нагая, юная, жалкая, стояла она, поворачивая голову то вправо, то влево.

– Спросите ее, не обучена ли она какому-нибудь искусству? – обратился Веспасиан к Иосифу.

– Этот знатный господин спрашивает, не владеешь ли ты каким-нибудь искусством, – обратился Иосиф к девушке ласково и бережно.

Мара дышала бурно, прерывисто, проникновенно посмотрела она на Иосифа удивленными глазами. Вдруг приложила руки ко лбу и низко поклонилась, но не ответила.

– Не пойти ли нам дальше? – спросила Кенида.

– Мне кажется, тебе следует ответить нам, Мара, – мягко убеждал девушку Иосиф. – Этот знатный господин спрашивает, не владеешь ли ты каким-нибудь искусством, – повторил он терпеливо.

– Я знаю наизусть очень много молитв, – сказала Мара. Она говорила робко, ее голос звучал странно глухо, приятно.

– Что она говорит? – осведомился Веспасиан.

– Она умеет молиться, – пояснил Иосиф.

Остальные рассмеялись. Веспасиан не смеялся.

– Так, так, – пробормотал он.

– Разрешите прислать вам девушку? – осведомился капитан Фронтон.

Веспасиан колебался.

– Нет, – отозвался он наконец, – мне нужны рабочие для имений.

Вечером Веспасиан спросил Иосифа:

– Ваши женщины много молятся?

– Наши женщины воспитываются не для молитв, – пояснил Иосиф. – Они обязаны соблюдать запреты, но не повеления. У нас есть триста шестьдесят пять повелений, по числу дней в году, и двести сорок восемь запретов, по числу костей в человеке.

– Ну, этого хватит за глаза, – заметил Веспасиан. – А ты думаешь, она действительно девственница? – спросил он немного спустя.

– За нецеломудренность наш закон наказывает женщину смертью, – сказал Иосиф.

– Закон! – пожал плечами Веспасиан. – Девушка-то, может быть, и заботилась о соблюдении вашего закона, доктор Иосиф, – пояснил он свою мысль, – но мои солдаты – едва ли. Должен сказать, я буду очень удивлен, если окажется, что они и в данном случае не нарушили дисциплины. Вся беда – в ее больших коровьих глазах. В таких глазах может таиться что угодно. Вероятно, там ничего и не таится, как всегда в вашей стране. Все – только патетическая декорация, а приглядишься поближе – и нет ничего. Ну, как насчет вашего предсказания, господин пророк? – спросил он с неожиданной злостью. – Если бы я вас отправил в Рим, вас, вероятно, давно бы осудили и вы рылись бы где-нибудь в сардинских копях, вместо того чтобы любезничать здесь с хорошенькими евреечками?

Но Иосифа мало трогали шутки маршала. Он уже давно заметил, что не один он несвободен в своих действиях.

– Генерал-губернатор Муциан, – возразил он с грубоватой вежливостью, – уплатил бы стоимость по крайней мере двух десятков горнорабочих, если бы вы меня уступили ему. Не думаю, чтобы мне плохо жилось в Антиохии.

– Что-то я тебя распустил, еврей, и ты обнаглел, – сказал Веспасиан.

Иосиф переменил тон.

– Моя жизнь была бы разбита, – сказал он горячо, смиренно и убежденно, – если бы вы меня отправили. Верьте мне, консул Веспасиан: вы – спаситель, и Ягве послал меня к вам, чтобы повторять вам это все вновь и вновь. Вы спаситель, – повторил он упрямо, страстно и настойчиво.

Лицо Веспасиана было насмешливо, слегка недоверчиво. Против его воли пламенные заверения этого человека проникали в его старую кровь. Его сердило, что он все вновь и вновь выжимает из еврея эти пророчества. Он слишком свыкся с таинственным, уверенным голосом, слишком тесно связал себя с этим