Он отшатнулся от Чариз и вскочил на ноги. Поднял с пола ее ночную рубашку и швырнул на край кровати.

— Ты любишь меня? — прошептала она.

Она смотрела на него громадными сияющими глазами. Губы ее приоткрылись. Она выглядела такой счастливой, что ему было больно смотреть на нее. Беда случилась, она была непоправимой, и смысла говорить ей о том, что он солгал, не было. Хотя для них обоих было бы лучше, если бы она поверила в то, что он обманул ее, признавшись в любви.

Все то, что делало его жизнь с ней невозможной и мечту о счастье с ней недосягаемой, не исчезло, как бы ни томился он от любви к ней. Одна страстная схватка, рожденная отчаянием, не меняла жестокой реальности его существования. Он не был и никогда не будет нормальным мужчиной. И если она готова связать свою жизнь с ним сейчас, то однажды горько пожалеет об этом.

Он не смог бы спокойно наблюдать за тем, как ее любовь превращается в ненависть, затем в отвращение, что неизбежно произойдет, когда она осознает, чем пожертвовала, связав свою жизнь с калекой и безумцем.

Вновь он мысленно выругал себя за то, что сделал признание, что навсегда изменило ситуацию между ним и его красивой, находящейся в плену трагических заблуждений женой.

— Это не важно, — сказал Гидеон.

Между бровями ее пролегла крохотная складка.

— О, Гидеон.

В тоне ее он услышал нотки жалости, но ее жалость ему не нужна, она оскорбительна.

И чтобы не смотреть на нее, неотразимо прекрасную, Гидеон, опустив глаза, сосредоточенно застегивал брюки. Руки в перчатках сильно дрожали. Его состояние было сродни тому, которое он испытывал во время приступа своего недуга, с той лишь разницей, что на этот раз он дрожал не потому, что прикасался к ней, а потому, что хотел к ней прикоснуться.

Он поднял взгляд и тут же приказал себе не обращать внимания на то, что она раздета. Ее нагота сильно его отвлекала.

— Чариз, надень рубашку.

Она нетерпеливо поджала губы.

— Ты не ответил на мой вопрос.

Он вздохнул и провел рукой в перчатке по волосам.

— Лучше бы этого всего не было.

— Почему?

— Ты наденешь эту чертову рубашку? — в отчаянии воскликнул он.

Чариз грациозно нагнулась, подхватила рубашку и натянула ее.

— Ну вот. Так лучше?

— Не сказал бы.

Он судорожно дышал, раздувая ноздри и сжимая кулаки. Он вновь горел от желания овладеть Чариз прямо сейчас. Ее сопротивление лишь разжигало его вожделение. Он был ненасытным сатиром. Будь у этой девушки хоть капля здравого смысла, она бежала бы от него без оглядки.

— Не понимаю, в чем проблема, — упрямо сказала она. — Ты любишь меня. Я люблю тебя.

— Ты не любишь меня, — огрызнулся он.

Чариз закатила глаза. Внезапное превращение искусительницы в надутую школьницу могло бы вызвать у него улыбку, если бы у него не было ощущения, словно она сдирает кожу с его душ и.

— Разумеется, я тебя не люблю, — с сарказмом сказала она. — Я тупая курица, у которой мозгов не хватает даже на то, чтобы себя прокормить. А ты полное ничтожество. Презренный трус, которого хныкающим вытащили из ямы, тогда как любой другой на его месте счел бы то, что ты перенес, сущим пустяком.

— Чариз, — угрожающим тоном тихо произнес он.

Ее насмешка больно ранила его. Тем более что в насмешке ее слышались отзвуки искренней озабоченности.

— Ты заходишь слишком далеко.

— Мы любим друг друга. Почему же ты стоишь так далеко от меня?

Она посмотрела на него из-под опущенных ресниц, и кровь вскипела в его венах. Проклятие, она могла бы давать уроки Цирцее. Он расправил плечи и напряг мускулы, словно готов был драться с самим собой, только бы не броситься на нее.

— Потому что я не могу прикасаться к тебе и не сходить при этом с ума.

Тело его сводило от желания.

Она перекинула ноги через кровать и стала прямо перед ним.

— Я дотрагивалась до тебя прежде, и ты не замечал.

— Ты…

Он отшатнулся, словно она притронулась к нему сейчас. Он едва заметил, что она взяла его за руку. Когда в последний раз он мог сказать, что едва заметил, что кто-то взял его за руку?

Господи, неужели она права, утверждая, что сексуальное возбуждение дает ему передышку? Ни один врач не предлагал ему этого. С тех пор как он вернулся из Рангапинди, он не мыслил, что в жизни его может быть секс. Он искренне считал, что, каким бы безрадостным ни было теперь его существование, он обречен на целомудрие длиною в жизнь. Неужели он ошибся?

Он заклинал свой одурманенный желанием мозг сделать логическую выкладку из имеющихся фактов. Он только что совершил акт самой интимной близости со своей женой. Он был далек от невозмутимости — в нем бушевали эмоции, он был расстроен и был сильно возбужден. Но если он и чувствовал себя плохо, то это из-за того, что его мучила совесть, а не воспоминания времен Рангапинди.

И словно она знала о том, что он наконец воспринял ее идею всерьез, она шагнула к нему и прижала ладонь к его сердцу. Щеки ее пылали.

— Гидеон, то, что произошло между нами, было чудесно.

Он напрягся, ожидая знакомой реакции: приступа тошноты. Но он чувствовал только тепло ее руки и твердость своего члена, который определенно одобрял ее план нормального брака.

— Чудесно? — с недоумением переспросил Гидеон.

Чариз кивнула и улыбнулась ему так, что им снова овладело желание.

— Да, чудесно.

Надежда, до сих пор обходившая его стороной, прокралась в его зыбкую жизнь. Неужели он все-таки изменился? Он боялся даже думать об этом. Внезапный луч света в кромешной тьме его существования ослепил Гидеона, привел в замешательство.

Почти не веря в то, что может сделать это, он поднял руку в перчатке и положил на ее руки. Сквозь тонкую кожу он ощутил жар ее кожи и отдаленное эхо жизни и радости.

На одно запретное мгновение он позволил себе погрузиться в сияние ее ореховых глаз. Рука его дрожала, но слабость была не физической, а эмоциональной.

Голос его звучал хрипло и робко, когда он сказал:

— Перемирие.

Гидеон любит ее.

Чариз едва могла в это поверить. Сердце ее наполнилось радостью. Наконец у нее появился шанс завоевать то, чего она от всей души желала.

Они с Гидеоном провели вторую половину дня, катаясь в наемном экипаже. Когда Гидеон предложил выбраться на воздух, она с радостью согласилась. В тесном экипаже они очень остро чувствовали друг друга, но скорость и свежий воздух делали пребывание в столь тесном контакте выносимым.

Почти выносимым.