Он не слышит, как падает, ударившись о землю, его самолет.

В этом ревущем гулком море прорезаемой молниями тьмы, более темной, чем любой мрак, который ему случалось видеть,

в предчувствии встречи с набитым костями континентом,

который, вздыбившись,

приближается с каждой секундой,

он не может ничего вспомнить о мисс Мандерли:

ни ее слов, ни ее крика, ни ее тела,

ни ее форм, ни роста, ни улыбки, ни прикосновения,

но лишь бесполую душу, смотрящую

из ее затуманенных любовью глаз,

стершую из его памяти их цвет, и он кричит в небо:

Прощай, мисс Мандерли, прощай!

Он попрощался с жизнью, искренне решив, что настал его конец.

Но парашютист, который не упал ни в воду,

ни на сушу, попадает в царство мифического пророчества,

когда происходит невозможное,

и лес Дунсинана начинает валиться без ветра,

вздыматься корнями вверх

и движется порешить тупого ублюдка Макбета.

Сначала брат думал, что упал на какие-то морские раковины,

потому что в момент падения под его ботинками раздался характерный треск, но когда его тащило по кочкам до тех пор, пока он не погасил купол парашюта, он пересчитал задом массу каких-то вещей, которые показались ему материей и рукоятками каких-то инструментов.

Сначала он подумал, что это крестьяне-патриоты встречают незваного гостя с неба.

И только лишь когда он, с вывихнутой лодыжкой, остановился под развесистым деревом и в ушах его продолжал отдаваться деревянный стук удара, он понял, что в одной руке держит локтевую, а в другой — берцовую кость.

Он упал на поле битвы прошлой войны, вспаханное случайным попаданием бомбы войны нынешней.

Здесь была импровизированная могила старых костей и черепов, все еще одетых в каски — стильные французские и фаллические немецкие, и скелетов воинов поколения его отца Бена, наспех похороненных,

чтобы не мешать Великой войне идти своим чередом. Значит, можно надеяться, что он во Франции, но двигаться Рональд не смог —

сначала потому, что был оглушен, а потом из-за сильной боли, и всю ночь он пролежал на этом кладбище костей.

Там он понял, что кости, пролежав в земле определенный срок,

становятся пустыми и невесомыми

и шевелятся от ветра,

как полые стебли соломы или бамбука.

Они перекатываются, волнуются, как пшеничное поле, они слабо позвякивают, сталкиваясь друг с другом, они стучат, как колеса вагона,

вибрируют и слипаются, как карты, которые тасуют.

Они звенят, как колокольчики на ветру, и иногда издают, как филин, мягкий ухающий звук. Рональд вообразил себе шествие привидений, недоступных протестам, ярости и бормочущих что-то нечленораздельное.

Однако утром его нашел живой, во плоти, французский крестьянин.

Брата спрятали на ферме, накормили, вправили вывих и выходили.

За это время он собрал

несколько работающих приемников

для местного Сопротивления

и снискал пылкую любовь всей семьи —

этот отважный американский мальчик из Бронкса,

с падающими на лоб непослушными волосами,

который так любил пить теплое парное молоко прямо из ведра.

На прощанье они обняли его,

пожелали удачи, а потом его везли

несколько недель на подводах, в тележках,

грузовиках от одного надежного дома к другому

до самого побережья,

откуда переправили через пролив в Англию на рыбацкой лодке.

Из всего экипажа «Летающей крепости» уцелел только он один.

Но скоро он снова оказался в воздухе, летая над освещаемой вспышками разрывов ночной Европой, неспособный временами понять, летит ли самолет прямо или падает вниз и что это за звук —

вой мотора или его собственный крик.

Здесь я и оставлю его.

На войне после войны…

до войны, до того, как закончится его служба и он вернется

домой.

* * *

Раввин по факсу прислал мне файл ее отца. Там оказалось не слишком много материала. Его письма в департамент юстиции. Их бюрократические отписки. Две статьи из «Таймс» за 1977 год: слушания о депортации, выводы. Нечеткая смазанная фотография: лысый субъект с изможденным узким лицом. Три человека засвидетельствовали, что этот человек комендант гетто Шмиц, но его адвокат отвел свидетельства. Свидетели — люди преклонного возраста и легко могли ошибиться. Ответчик свидетельствует, что его зовут Гельмут Прейссен, он бывший штурмфюрер, в гетто служил лишь охранником в течение трех месяцев, а потом был отправлен на Восточный фронт. Те же сведения он представил иммиграционным властям после войны. Судья решает дело в его пользу… Письма в Центр Симона Визенталя и оттуда; работники Центра согласны с отцом Сары в том, что Гельмут Прейссен почти наверняка Шмиц, но уличающих его документов недостаточно, их мало для повторного возбуждения дела; хотя в Центре не спешат закрывать свое расследование.

В департаменте юстиции не разделяют такой уверенности; тамошние юристы очень неохотно говорят об этом деле.

* * *

…на выступе железного подоконника верхнего этажа дома на противоположной стороне улицы уютно расположилось гнездо сапсана с тремя птенцами. Люди, которые живут там, сочувственно относятся к выводку и держат ставни закрытыми. Какое это наслаждение — смотреть на птенцов в бинокль. Я могу точно сказать, когда их мать возвращается, хотя бы она была в этот момент за несколько кварталов. Птенцы, которые до этого лежали в гнезде неподвижно, как три комочка меха, вдруг начинают пищать, вытягивая к небу раскрытые клювы, похожие на картофелекопалку. Но вот появляется мать и ныряет в провал улицы, неся в когтях городского голубя. Сложив крылья, птица снижается и садится в гнездо, где ее ждут охваченные волнением дети. Придерживая добычу одной ногой за грудные перья, птица клювом отрывает куски красного мяса и заталкивает их в глотки ненасытной троицы.

* * *

Предположим, что этот парень работает в «Таймс», карьеру сделал среднюю, так и не достигнув положения, которого он, по его мнению, заслуживал. Это можно сказать по тому, как он складывает губы. Вожделенные назначения на работу за границей и посты ведущих редакторов получали другие, годы шли, и изматывающее ощущение того, что его просто используют, все сильнее давило ему на плечи. Сейчас он, обычный, поседевший уже человек, достиг лишь должности заместителя редактора второстепенной рубрики.