— В плохих, что ли?

— Не в плохих, но и не в хороших. Тебя окружают несимпатичные люди. Малосимпатичные.

— Ах да, ты же любишь, чтобы все было красиво!

— Вот именно. И тебе советую.

— Ай-ай!

— И не айкай! — Она улыбнулась. — С кем это ты на днях шел по коридору?

— Ну и с кем?

— Не знаю уж с кем. Тянул к себе каких-то двух теток в возрасте.

— В каком еще возрасте?.. Им тридцати нет.

— Миленький, им сильно за сорок! — И она начала хохотать. — Нет тридцати, ой, ты меня уморил! Да они на ладан дышат!.. Они шли, от коридорного сквозняка качались!

Ей было девятнадцать, она закидывала голову с короткими остриженными волосами и заразительно хохотала. И все, кто шел мимо нас, оглядывались — и, как по приказу, улыбались, приобщаясь к ее радости. Особая была минута.

* * *

А это уже было в конце четвертого курса, когда я на физическом практикуме случайно встретился с Цаплиной Надей. Цаплина стала строже, деловитей.

— Садись рядом, — сказал я, ставя еще стул к столику с приборами.

— А у тебя что?

— Магнетизм.

— У меня тоже…

— Ну, а что нового в сто двадцатой? — спросил я.

Цаплина подумала, усмехнулась:

— Дубль выбился в основной состав.

— Не понял.

— Что ж тут непонятного?

— А-а. Погоди… Гребенников женился?.. На Вале Чекиной?

— Ну конечно.

Так я и узнал эту новость. И не очень-то думалось об этом, отметил факт, вот и все.

После практикума мы с Цаплиной по некоей инерции шли вместе. По инерции я зашел на их этаж и по той же самой инерции сказал:

— Посидим?

Она кивнула:

— Давай.

— Под фикусами?

Когда-то я был влюблен в нее — не слишком, а все же.

Теперь мы и двух минут не посидели.

— Пойдем, — сказала Цаплина, — а то грустно будет.

Мы встали и неторопливо пошли по коридору.

— А вот слушай еще кое-что грустное, — сказала она.

— Ну.

— Чубукова Лариса попала в психбольницу.

— Чубукова?

— Да. Была там три месяца… Теперь целый учебный год потерян. Но хоть, слава богу, обошлось.

— Нервное потрясение?

— Что-то вроде. Она была очень влюблена.

— Я слышал, но краем уха.

— Ты его не знаешь. Да это и неважно… Он вел себя так же, как и все другие.

— То есть?

— То есть ухаживал за Ларисой, вздыхал и просиживал наши стулья, а после — раз!.. — и влюбился по уши в Валечку… Это не ново. Случается буквально со всеми. При том, что Валя их даже не замечает, ведет себя исключительно благородно и, кроме своего Гребенникова, знать никого не хочет…

— Ты что-то уж очень о ней хорошо говоришь! Завидуешь капельку?

— Ничуть. Я давно смирилась с тем, что в ней есть что-то свыше. Ты просто не бываешь у нас, не в курсе наших дел… А ведь у нас весь этаж боготворит Валю. Даже комендантша…

— Одноглазка?

— Да.

— Это действительно показатель.

— А не смейся… Недавно к Вале чуть ли не весь этаж пришел на день рождения. А мать прислала ей мешок пирожков — мать на хлебозаводе работает…

— Я ее земляк. Я знаю…

Цаплина рассказывала про день рождения, про пирожки, про столпотворение на этаже. И я не очень ясно представлял это. Зато очень ясно я слышал Валин голос: «Посмотрите, как они красиво сделаны! Как они выпечены!.. А какой узор по краешку! Берите больше, они же такие вкусные!..» Это вот: «Берите! Берите!» — было для Вали характерным. Всегда была доброй. Это точно.

Цаплина спросила:

— Ты что, не зайдешь к Вале?

— Как-нибудь в другое время. Отвык я от всех вас. — И, чтобы сказать еще хоть что-то, я добавил: — Смотри-ка, что с Ларисой Чубуковой… Она ведь кровь с молоком! Здоровенькая, крепкая!.. Я думал, нервы — это только у тоненьких.

— Ты пошел?

— Ага. Привет всем. Всей сто двадцатой.

* * *

Было уже лето, четвертый курс кончился. Все разъезжались на каникулы. В сто двадцатой комнате остались двое: Валя и Лариса Чубукова. Их жизненные нитки соприкасались в последний раз.

Валя штопала крохотную дырку на кофточке.

Лариса собирала чемодан.

— Я, Валя, заявление подала.

— Какое? — спросила Валя. Она не поднимала головы от штопки.

— Я на будущий год не буду жить в сто двадцатой. Хочется в какую-нибудь другую комнату.

— Это из-за меня?

Лариса Чубукова не ответила. Минуту спустя сказала:

— Мне ведь и врач… тоже советовал сменить комнату, приятелей…

— Лариса…

— Что?

— Лариса, мне очень жаль, что так получилось… Что ты меня не любишь.

Лариса усмехнулась:

— Я, в общем-то, уже равнодушна. И нельзя сказать, что я тебя не люблю… Но переехать мне все-таки лучше.

— Лариса, да ведь меня-то не будет здесь.

— Почему?.. Ах да: молодые супруги. Как это я не сообразила.

— Павлик ходил в деканат, разговаривал там и добился.

— Молодец! Он у тебя молодец.

— С самого начала пятого курса у нас будет отдельная комната.

Лариса Чубукова на секунду задумалась, но тут же сказала:

— Нет, я все равно отсюда уйду.

— Почему?

— Так лучше..

Помолчали. Валя продолжала штопать, ровными кругами ходила ее рука с иглой. И с ниткой. Лариса собрала чемодан и подошла к окну.

— Так вот что, Валя, уж лучше вы здесь живите… Это идея! Я поговорю с девочками… Все равно, даже уборщицы знают, что сто двадцатая — это твоя комната. Вот пусть твоей и остается.

— Спасибо. Я действительно здесь привыкла.

— Не за что.

Лариса Чубукова прошлась по комнате туда и обратно. Она вглядывалась в стены, которые стали ей родными.

— И все останется здесь по-прежнему. Картинки висеть будут…

— Какие? — спросила Валя.

— Да вот эти. Репродукции.

— Конечно, пусть висят. Они не мешают, а пыль выводить я научилась…

Лариса улыбнулась и сказала: