Сбылась мечта Куприна: у него появился собственный угол. Он шел к этому 40 лет! Со временем Александр Иванович создаст тот Дом, о котором мечтал. Разобьет цветник, огород, построит птичник. Весной в окна его кабинета будут заглядывать пышные ветви сирени. А еще он заведет настоящих собак, не какого-то пуделя Негодяя. И будет их звать «зверями».

Первого пса, Малыша, Александр Иванович унаследовал от предыдущего хозяина. Потом осуществилась мечта его детства — Леонид Андреев подарил ему двух щенков сенбернара. Однако даже их имен история не сохранила. Не про них наш герой мог бы сказать словами любимого Киплинга: «Мы с тобой одной крови!» Около 1912 года в его жизни появилась главная собака — меделян Сапсан.

Вот они сидят вместе на известной фотографии: Куприн обнимает Сапсана за шею, заставляя смотреть в объектив. Достаточно мельком взглянуть, чтобы понять: вот где уместен Киплинг! «У отца с Сапсаном были свои разговоры, секреты, ссоры, примирения», — вспоминала Ксения Куприна.

Обычно эту фотографию воспроизводят по экземпляру, подаренному Ивану Бунину с надписью: «И. А. Бунину — А. Куприн и Сапсан II с любовью». Интересно, задумывался ли кто-нибудь, почему «Сапсан II» написано так коряво? Мы же уверены, что это автограф самой собаки. Гатчинец Федор Грошиков вспоминал, как летом 1918 года Куприн подарил ему этот снимок, надписал сам и, водя лапой Сапсана, изобразил автограф собаки[274]. Да это и неудивительно, ведь к тому времени меделян уже стал писателем: хозяин создал от его имени рассказ «Мысли Сапсана о людях, животных, предметах и событиях» (1916)[32*]. Были и другие фокусы. Гордясь тем, что огромный зверь признает в нем Хозяина, Куприн хватал его за передние лапы, клал их себе на плечи и с детским восторгом показывал гостям, что стоя пес выше его!

Александр Иванович уверял, что Сапсана вырастил «на ласке, внимании и доверии», а не на «злобности ради специальных охотничьих целей» («Одиночество», 1923). Однако домашние боялись собаку. Боялись и гости. Вероятно, шарахались и соседи, когда Куприн с Сапсаном направлялись на прогулку в Приоратский парк... Впрочем, по воспоминаниям, рядом с домом Куприна прогуливался еще один бесхозный меделян, его подкармливали и иногда приглашали в дом.

Андреевские сенбернары постоянно плодились. Ксения вспоминала, что настал тот момент, когда по дому бегало восемь сенбернаров. Двух щенков Александр Иванович подарил старшей дочери Лиде. Их отношения возобновились; девочка приезжала в Гатчину погостить. Она росла очень красивой, и отцу нравилось, чтобы и она подчеркивала свои татарские корни. На одной из фотографий 1910-х годов Лида в тюбетейке, две тугие косы до пояса.

Словом, Куприн начал «княжить» в Гатчине, сделав ее столицей своей манычарской Орды. Не снимал тюбетейки и широкого восточного халата. Манычары же сделали все для того, чтобы он продолжал быть легендой.

Свита писателя создавала его образ, играя на романтической и классической темах. Первая рождалась из стихии протеста, странничества, риска, спорта, вторая — из утверждения в Куприне «нового Толстого». В «Петербургской газете» был его почитатель Миша Ялтубцев, в «Биржовке» — Вася Регинин и Котылев. В 1911–1913 годах благодаря им восторженные заметки, интервью писателя и репортажи о Куприне буквально заполонили прессу. К тому же в числе близких друзей и поклонников писателя оказались достаточно модные в то время критики Петр Пильский и Александр Измайлов, довершавшие вполне благополучную картину.

Параллельно с этим Куприным, вполне в традиции двойничества, существовал другой Куприн, фольклорный, герой баек и анекдотов. Этого Куприна знали лишь посвященные, но предпочитали судачить о его выходках в личной переписке и в доверительных беседах. Вот, к примеру, едва Александр Иванович вернулся в Петербург — тут же байка:

«Сидят... денег нет. Александр Иванович оглядывает свиту своих “манычаров” (сам прозвал) и вопиет:

— У кого из вас есть рассказ?

Кто-нибудь откликается.

— Давай.

Под рукописью ставится подпись “А. Куприн”, и рассказ везется кем-либо из “манычаров” в редакцию поплоше, напр в “Петербургскую газету”. Худяков смотрит подпись, видит, что она настоящая, купринская, и приказывает: выдать деньги.

Ему замечают:

— Подпись купринская, но рассказ — такая дрянь, что, поверьте, не купринский.

— А мне какое дело?..»[275]

Кто автор байки, неизвестно, а пересказал ее маститый литератор Александр Амфитеатров не менее маститому Максиму Горькому.

Бог весть, в каком виде до того же Горького дошел слух о том, что Куприн согласился быть арбитром на чемпионатах по французской борьбе. Алексей Максимович краснел за бывшего «знаньевца»: «Куприн — публичный писатель, которому цирковые зрители орут: “И де Куприн? Подать сюда Куприна!” Тургеневу или Чехову — крикнули этак?»

Два Куприна, «белый» и «черный», довольно долго сосуществовали параллельно, однако осенью 1911 года равновесие нарушилось. О «новом Толстом» читателю рассказали «горькую правду». Подробности очередного скандала до сих пор оставались неизвестны, и мы впервые приводим их не из праздного любопытства. Во-первых, это была определенная веха в жизни нашего героя, и весьма тяжелая. Во-вторых, все это характеризует ту эпоху, и не такие виды видавшую.

Двадцать четвертого сентября в столичной газете «Против течения» (№ 26) был напечатан фельетон ее владельца, художника Фомы Райляна[33*], о том, как он познакомился с Куприным. Имя Райляна в то время было на слуху, и слух этот имел мрачный оттенок. Поговаривали, что он своей клеветой свел в могилу художников Архипа Куинджи и Константина Крыжицкого[34*]. Последний повесился 4 апреля 1911 года, за несколько месяцев до того, как Райлян избрал своей новой жертвой Куприна.

Название фельетона — «Новелла» — вполне соответствовало его ренессансному сюжету в духе Боккаччо. Предваряя этот сюжет, Райлян рассказывал о том, как манычары пристраивали в его журнал «Свободным художествам» рукописи Куприна. Сначала они требовали 600 рублей за лист, потом быстро сдались и намекнули, что подешевле будут старые вещи Куприна. Можно перепечатывать его юношеские рассказы, их всё равно все забыли. И ничего страшного: так все делают, даже Максим Горький.